коров и баб. Командовала ими тетка Левониха, жена Мишки Бусарова, которую он взял из поселения местных белорусов. Левониха была крепка в кости, неутомима телом и несгибаема духом. К тому же, любила петь песни. Она перекрестилась, положила на Восток земной поклон, кивнула своей свекрови, взявшей поводок, встала за плуг, нажала на ручки и крикнула: Ну, залетные!
Корова дернулась от неожиданности, уронила на землю лепешку и, пригнув голову к земле, с натугой сделала первые шаги. Мужики засмеялись. Страда началась.
Булай взял на себя дальний конец лесного поля, а Юдичев – ближний к дороге. Дмитрий работал вместе с семьей. Лошадь Буньку вели за узду поочередно Аннушка и Толик. С самого начала пар поддавался туго, Дмитрию приходилось постоянно ложиться на рукоять всем весом тела и упираться ногами в землю. Лошадь тянула так, что крупные вены на ее грудине и ногах вышли наружу и пульсировали спазматическими толчками. Уже после первых двух часов пахоты, он почувствовал, что силы кончились. Остановился, с трудом разогнул спину и вытер пот со лба. Все тело сковывала болезненная усталость. Рядом опустив голову, стояла Бунька и хрипло дышала, обмахивая хвостом вспотевший круп. Булай оглянулся на пройденный участок – всего лишь неширокая черная полоска образовалась на краю поля. А поле раскинулось от края до края сажен на двести и длиной было еще шире. На дальнем краю его было видно, как трудно продвигается упряжка Федора. Потребуется не менее десяти дней от рассвета до рассвета такого труда, не меньше.
«Ничего, ничего. Это только поначалу после зимы так трудно. Потом втянусь, пойдет дело. Выдержу. Вот выдержит ли Бунька?» – думал Булай, очищая лемех от налипшей земли.
– Бать, когда ждрать будем? – услышал он голос Толика. Толик – мальчишка шустрый, боевой, хватал всякие слова на лету. Вообще в поселке говорили на том языке, к которому приучили прежние поколения – на степенном, неторопливом, свободном от всяческой непотребщины. Бранных слов избегали сознательно, потому что вера запрещала этот грех. Но поселок был отдельным островком, а в городе, особенно в городских окраинах, где вповалку жил по баракам самый пропащий человек, бранная речь лилась рекой. Здесь пили, заражались дурными болезнями, матерились и дрались, а бывало и убивали. Толик наведывался в гости к своей старшей сестре в Окоянов, и быстро набрался от городских дружков сквернословия.
– Что мы будем? – спросил отец.
– Ну, ждрать, ждрать – нетерпеливо повторил Толик.
– Мы будем не жрать, а обедать. А ты, коли такой шустрый и не брезгуешь ругательным словом, то посидишь на посту.
– Бать, ты что, я же есть хочу!
– Чего ты хочешь?
– Есть!
– А, есть. Ну, тогда подожди. Вот солнце над той вершинкой встанет, и будем есть.
Булай глотнул из крынки воды и снова взялся за плуг. Толик потянул за уздечку и пахота продолжилась.
Когда солнце встало над орешником, Булай остановился у своей телеги, распряг Буньку и задал ей сена. Другого корму
