клеенки он помнил с детства. С посещений деревенского дома прабабки, бабушки его отца. Только новая клеенка могла так пахнуть. Когда родители привозили его на каникулы, прабабушка Леокадия всегда покупала новую клеенку «в свою хибару», а для него, для «чертенка Кубуся», каждый год – новые кожаные «боретки» и серебряную цепочку с крестиком, который «ксендз из костела что на горке, специально для Кубуся» освящал в воскресенье. Он все еще хранил покрытые патиной цепочки и крестики в металлической коробочке на шкафу, что стоял в его комнате.
Он украдкой осмотрелся. Кухня поразительно напоминала ту, прабабкину, деревенскую. Низкий хлебный шкафчик с отверстиями, через которые поступал воздух. Пол из досок, пестрящих сучками, вышитые темно-синей ниткой гобелены развешанные на деревянных балках. Одна маката, с девизом «Холодная вода – здоровью скажет ДА» (точно такая же была и у прабабки), висела у Нади над белым эмалированным тазиком с темно-синей полоской вдоль края. В похожем тазике прабабка ему-малышу мыла ноги, когда он вечерами приходил с улицы. Воду она грела на похожей печке-вестфальке с круглыми чугунными конфорками. В кухне у Нади на столешнице с одной стороны стояла газовая плитка, а с другой – микроволновка.
Рядом с тарелкой, на которой лежала маленькая еловая веточка и стояли чашки с дымящимся ароматным борщом, Надя поставила фарфоровую миску с варениками. Сама же села напротив. Они смотрели друг другу в глаза. Он заметил румянец, постепенно покрывавший ее лицо и шею.
– Тебе идет эта голубая рубашка, знаешь? Тогда твои глаза становятся еще… – Она не закончила. Резко сорвалась. – Нет! Еще не время! Сначала облатку! Куба, да что же это я, подожди!
Она подскочила к крашенному масляной краской фисташковому серванту, с верхней полки достала маленькую, щербатую, отмеченную пятнами старости тарелку, подошла к Якубу и сказала тихо:
– Ну вот и облатка. Наша первая.
Он вскочил со стула и застегнул пиджак. Она взяла его руку, прижала к губам, а потом вложила ему в руку облатку. Отодвинулась сама, отодвинула тарелку и, держа облатку, сказала:
– Слушай, Куба, я в этом деле неопытная. В жизни я, может, и много говорю, но это все так, разговоры, не речи. А теперь я собираюсь произнести речь. Я долго думала, когда настанет подходящий момент, и решила, что лучше, чем сегодняшний вечер, наверное, и не будет.
Она замолкла, наморщила лоб. Выглядела как человек, который собирается с мыслями.
– Давно уже я не встречала Рождество с близкими. Наверно поэтому так замешкалась с облаткой, – пошутила она, но сразу же стала серьезной, – С тех пор, как умерла бабушка и я осталась одна, я каждый раз убегаю отсюда, из этого дома, куда подальше, чтобы пережить Вигилию и Рождество. Маленькой я часто оставалась дома одна, так что одиночества не боюсь, а если чего и боюсь, так это воспоминаний, которые навевает мне этот дом. Воспоминания человека достанут везде, но здесь они ощущаются болезненнее всего. Я собирала чемодан и уезжала.
