ооружившись, я зажгла свет на крыльце. Выглянула в боковое окошко. Снег заскрипел, и в поле моего зрения появился сосед, которого я зову Матохой[1]. Матоха придерживал руками полы старого тулупа – я иногда видела, как сосед возится в нем по хозяйству возле дома. Из-под тулупа торчали ноги в полосатых пижамных штанах и тяжелых горных ботинках.
– Открой, – сказал он.
Матоха с нескрываемым удивлением взглянул на мой летний льняной костюм (я сплю в той одежде, которую летом собирались выбросить Профессор с женой и которая напоминает мне о моде былых времен и годах юности, – это позволяет совместить Полезное с Сентиментальным) и бесцеремонно вошел в дом.
– Оденься, пожалуйста – Большая Ступня умер.
Потрясенная, я на мгновение утратила дар речи, молча надела высокие ботинки и сняла с вешалки первую попавшуюся флисовую куртку. Снег перед крыльцом в светлом пятне фонаря превращался в медленный, сонный душ. Матоха безмолвно стоял рядом со мной – высокий, худой, костлявый, точно фигура, намеченная несколькими штрихами карандаша. При каждом движении с него осыпался снег, будто сахарная пудра с «хвороста».
– Как это «умер»? – наконец выдавила я из себя, открывая дверь, но Матоха не ответил.
Он вообще неразговорчив. Наверное, у него Меркурий в молчаливом знаке, полагаю, что в Козероге, а может, в конъюнкции, квадрате или же оппозиции к Сатурну. Возможен также ретроградный Меркурий – тогда он предопределяет скрытность.
Мы вышли из дома, и нас сразу окутал хорошо знакомый холодный и влажный воздух, который каждую зиму напоминает о том, что мир не был создан для Человека, и по меньшей мере на протяжении полугода демонстрирует нам свою неприязнь. Мороз нещадно атаковал наши щеки, изо рта поплыли белые облачка пара. Свет на крыльце погас автоматически, и мы шли по скрипучему снегу в абсолютной темени, если не считать налобного фонарика Матохи, дырявившего эту темень в одной-единственной точке, которая передвигалась вместе с ним. Я семенила во Тьме за спиной Матохи.
– У тебя нет фонаря? – спросил он.
Был, конечно, но где именно, я смогу узнать лишь утром, при дневном свете. С фонариками всегда так – их видно только днем.
Дом Большой Ступни стоял несколько в стороне, выше других. Он был одним из трех, обитаемых круглый год. Только Большая Ступня, Матоха и я жили здесь, не боясь зимы; остальные закупоривали свои дома уже в октябре, сливали воду из труб и возвращались в города.
Теперь мы свернули с более-менее расчищенной дороги, которая проходит через наш поселок и разделяется на дорожки к отдельным домам. К Большой Ступне вела тропинка, протоптанная в глубоком снегу, такая узкая, что ноги приходилось ставить одну перед другой, то и дело рискуя потерять равновесие.
– Зрелище малоприятное, – предупредил Матоха, обернувшись и на мгновение полностью ослепив меня своим налобным фонарем.
Ничего другого я и не ожидала. Он мгновение помолчал, потом сказал, будто бы оправдываясь:
– Меня насторожил свет у него на кухне и лай собаки, такой отчаянный. Ты ничего не слышала?
Нет, не слышала. Я спала, одурманенная хмелем и валерьянкой.
– А где она сейчас, эта Собака?
– Я забрал ее оттуда, отвел к себе, накормил – вроде успокоилась.
Мы снова помолчали.
– Он всегда ложился рано и выключал свет, экономил, а в этот раз свет все горел да горел. Такая светлая полоса на снегу. Ее видно из окна моей комнаты. Я и пошел, думал, может, он напился или собаку мучает – чего она так воет.
Мы миновали разрушенный сарай, и в следующее мгновение фонарик Матохи выхватил из темноты две пары глаз, мерцавших зеленоватым светом.
– Смотри-ка, Косули, – прошептала я возбужденно и схватила его за рукав тулупа. – Так близко к дому подошли. Не боятся?
Косули стояли в снегу почти по брюхо. Спокойно смотрели на нас, словно мы застали их за каким-то ритуалом, смысл которого нам недоступен. Было темно, и я не могла разглядеть – это те же Девы, которые приходили сюда осенью из Чехии, или какие-то другие? И почему, собственно, их только две? Тех было по меньшей мере четыре.
– Идите домой, – сказала я и замахала на них руками.
Они встрепенулись, но не сдвинулись с места. Спокойно проводили нас взглядом до самой двери. Меня пробрала дрожь.
Между тем Матоха топал перед дверью неухоженного домика, отряхивая снег с ботинок. Маленькие окошки были законопачены фольгой и бумагой, деревянная дверь покрыта черным рубероидом.
Стены в сенях были обложены дровами, неровными поленьями. Неприятное место, что и говорить. Грязное и неуютное. Всюду ощущался запах сырости, древесины и земли – мокрой, алчной. Многолетняя
Домашний дух, приносящий всякого рода мелкие неприятности. (
