затрудняюсь определить точное количество. Как это ни странно, он, вопреки ожиданиям, очень серьезно отнесся к моим словам и безо всяких там истерик:
– Вы дадите мне три дня, чтобы я от них избавился?
– Разумеется, – отвечал я. – Считайте, что у вас они есть.
Надо за ним проследить.
18 июня. – Теперь Ренфилд всецело переключился на пауков. В своей коробке он держит несколько весьма крупных экземпляров. Пациент кормит их мухами, количество которых неизменно уменьшается.
1 июля. – Число его пауков множится, как это было раньше с мухами. Сегодня я сказал ему, что их надо убрать. Он помрачнел; тогда я пошел на уступки, разрешив избавиться только от части членистоногих. Новое мое решение вызвало у него сильную радость. Как и в первом случае, процесс шел постепенно. Вчера Ренфилд вызвал у меня приступ тошноты: огромная мясная муха влетела в комнату; он поймал ее, задумчиво рассмотрел, а затем, прежде чем я успел понять, что же будет дальше, засунул ее к себе в рот и разжевал. Я принялся его бранить, но он очень спокойно отвечал, что муха была вкусной и сытной, что в ней была жизненная сила, которая теперь передалась ему. Это натолкнуло меня на смутные подозрения. Необходимо проследить за тем, как пациент станет избавляться от пауков. Несомненно, он серьезно болен. У Ренфилда есть небольшой блокнот, в котором он часто что-то царапает. Целые страницы занимают цифры, стоящие одна под другой, к сумме которых он снова прибавляет цифры из рядов, подобно аудитору при проверке отчета.
8 июля. – В его помешательстве скрыта определенная логика, и неясные мои догадки постепенно начинают приобретать четкие очертания. Скоро я все пойму, и тогда – ох уж это подсознание! Между ним и сознанием лежит пропасть. Я намеренно несколько дней не навещал пациента, чтобы заметить какой-нибудь прогресс. Однако все осталось по-старому, не считая того, что прежние любимцы исчезли и на их место пришли новые. Ренфилд исхитрился поймать воробья и даже в некоторой степени его приручить. Дрессура его проста и действенна – количество пауков заметно поубавилось. Немногих оставшихся он хорошо кормит, так как все еще ловит мух, привлекаемых его пищей.
19 июля. – Мы прогрессируем. У моего друга теперь целая стая воробьев, а мух и пауков уже почти не осталось. Как только я вошел, он подбежал ко мне и попросил об одолжении – большом, очень большом одолжении; разговаривая со мной, Ренфилд хмурился и рычал, как собака. В ответ на мой вопрос, о чем это он, тот в невыразимом экстазе произнес:
– Котенок, маленький славный котенок, чтобы я мог с ним играть, учить его и кормить – кормить – кормить!
Его просьба не стала для меня большой неожиданностью. Животные множились и жирели, а я ничего не имел против того, чтобы колония воробьев исчезла подобно мухам и паукам; поэтому я пообещал подумать о его просьбе, уточнив, нужна ли ему кошка или именно котенок. Горячность его ответа меня поразила:
– О, да, можно
