свалиться.
Последнюю ступеньку она все-таки пропустила, страшно испугавшись. В какой-то момент ей показалось, что она будет проваливаться в пустоту вечно.
Облегченно вздохнув (пропущенную ступеньку можно было считать чуть ли не самым страшным событием ее жизни), она устремилась к входной двери. Эвви прислонилась к холодной металлической поверхности и прислушалась. Там было тихо. Только эхо сердцебиения.
Она вдыхала сладковатый воздух, что с трудом просачивался сквозь плотно закрытую дверь.
– Прости, папочка, – прошептала Эвелин и повернула замок.
Дверь оставалась закрытой, и сомнения внутри ребенка росли.
Ведь родителям нужно доверять больше, чем своему сердцу, верно?
– Мамочка, если ты не солгала, я больше никогда не буду сомневаться в том, что ты говоришь! – горячо пообещала девочка и толкнула дверь.
Утро только родилось, солнце только показалось над крышами далеких соседних домов (дом, где жили вампиры, был огорожен высоким забором, до которого от крыльца было не меньше ста метров).
Свежий живой воздух ударил Эвви в лицо, и чуть не сшиб с ног.
– О, звезды… – вымолвила девочка, задыхаясь. – До чего волшебный запах.
Но дальше было больше. Свет. Свет, который не останавливали плотные шторы, свет, не созданный бездушной лампой.
СВЕТ.
Ей нужно только шагнуть вперед, и он ее коснется.
– Почему же так страшно?…
По лицу малышки потекли слезы: она никогда не видела ничего прекраснее рассвета, дня, который родился, чтобы принести с собой что-то прекрасное.
Потому что такое утро не может притянуть за собой плохой день.
Эвви перестала дышать, она даже не стала смахивать с лица слезы, которые загораживали все вокруг и делали недостаточно четким.
Зрение у маленькой вампирши было в несколько раз лучше человеческого, поэтому она имела привилегию видеть все без ограничений.
И если человеку может стать плохо от красоты, что находится вокруг него, то такому существу, как Эвви, да еще и с непривычки, и вовсе можно лишиться чувств.
Эвелин вытянула крохотную ручку вперед ладонью вверх.
Солнце ласково коснулось маленьких пальчиков, поцеловав их. Нежнее было только прикосновение матери.
Что-то невнятное сорвалось с детских губ, и Эвви осмелилась вступить в свет.
Ей понравилась краснота, с которой он проникал под ее веки, как он припекал ее волосы, цвета пшеницы, как окутывал ее, словно легчайшее шелковое одеяло.
– Свет… – в горле стоял ком.
Отчего-то стало очень больно. Но виновато было не солнце. Оно не могло навредить совершенному существу, которое находилось под защитой отца и матери. Тех, что создали не ее тело, а ее душу.
Ей было больно, потому что теперь она явно ощутила невыносимую тоску. Ей захотелось домой, но не туда,
