не приспособлен для него, да просто – не талантлив? Должна же быть хоть какая-то гармония, баланс между подарком и способностью его принять с радостью? Ну не получается если?! Как тогда надо приучаться к этому безысходному «навсегда»?
Страшное какое слово – навсегда. И ужасно стыдное. Не само по себе слово стыдное, конечно, но фон присовокупления стыдный. Потому что не должна мать рефлексировать, права не имеет. И от того еще горше на душе – от самоуничижения… Слаба, слаба оказалась перед испытанием, не можешь с собой совладать. Не мать, а полное ничтожество. Провалилась в омут этого «навсегда», не можешь выплыть. А выплывать надо, надо! Да, твой сын Николенька – это навсегда! С его лунообразным лицом и писком котенка, с косо прорезанными и широко расставленными глазами, пороками сердца и сосудов, с отставанием в умственном, психомоторном и физическом развитии – навсегда! И ты при нем – навсегда! Навсегда! Запомни это, прими, смирись! И люби.
Нет, она его любит, конечно же. Уж как получается. Пусть это любовь-смирение, любовь-стыд. Хотя у настоящей материнской любви не может быть никаких оттенков. Но как от них избавиться, от этих оттенков, если, например, везешь коляску по улице и ловишь на себе сочувствующие взгляды прохожих? Но прохожие – это еще ничего, наплевать ей на них, по большому счету. А вот когда на взгляд Олега невзначай нарываешься, тут уж собственная пристыженность поневоле гневом оборачивается. Ох, сколько там страдания молчаливого, непроходимой замкнутости в самом себе! Как будто Николенька его страшно оскорбляет своим присутствием.
Он даже в роддоме побоялся его на руки взять. Медсестра протянула сверток, а Олег онемел. Стоит как столб, весь бледный, испарина на лбу выступила, кадык по шее туда-сюда ходит – еще немного, и в обморок упадет. И глаза такие… Несчастные, безумно-затравленные. И это ее Олег! Всегда легкий на подъем, романтично влюбленный, уверенный в себе! Выходит, и не уверенный вовсе…
Екатерина Васильевна тогда героически спасла ситуацию. Выплыла из-за спины сына, как тень, оттолкнула легонько в сторону, протянула руки к кружевному свертку. Лишь приказала сыну коротко:
– Сонечке – цветы, медсестре – конфеты…
Он автоматически кивнул, засуетился некрасиво, нескладно. Как сцена из комедийного фильма под названием «дитям – мороженое, а бабе – цветы». Главное – не перепутать.
Со стороны, наверное, и впрямь смешно выглядело – какой папаша испуганный оказался. Соня отдала ребенка Екатерине Васильевне, глянула на Олега в отчаянии… Едва сдержала слезы обиды, сжалась в комок. И лицо вспыхнуло, как от пощечины.
А дома уже не до обид было – как-то затянулось все хлопотливой паутиной. Кормление, купание, постирушки, вечный недосып, голова кругом. Олег приходит поздно – на работе аврал. С трудом часок выкроил, чтобы до загса доехать, ребенка зарегистрировать. Сунул ей свидетельство о рождении, будто обременительную бумажку какую…
– Сонечка,
