кадыком.
– Я… Я…
«Обманщик».
Он поправил на шее толстый черный ремень, на котором висел фотоаппарат. Было видно, что он нервничает, мучается чувством вины… Какой же он красивый.
Эллиотт снова попытался заговорить.
– Мне…
– Тебе здесь не рады, – проговорила я, медленно отступая к крыльцу.
– Я только что переехал, – продолжал он, – к своей тете? Пока родители оформляют развод. Папа теперь живет с новой подружкой, а мама большую часть дня лежит в постели, – он поднял кулак и ткнул большим пальцем себе за спину. – Я теперь буду по соседству? Помнишь, где живет моя тетя?
Мне не нравилось, что он произносит все это с вопросительной интонацией. Даже если бы мне вновь захотелось поболтать с парнем, то ему стоило бы говорить уверенно и неторопливо, чтобы вызвать у меня хоть каплю заинтересованности. «Болтать стоит лишь о чем-то интересном», – как всегда утверждал папа.
– Уходи, – сказала я, глядя на фотоаппарат Эллиотта.
Он слегка приподнял хитроумную штуковину длинными пальцами и улыбнулся. Его новый фотоаппарат был старым, возможно, старше его самого.
– Кэтрин, пожалуйста. Позволь мне все объяснить?
Я не ответила и потянулась к дверной ручке. Эллиотт выпустил из рук фотоаппарат и протянул ко мне руку.
– С завтрашнего дня я начну ходить в школу. Перевелся сюда в последний год учебы, представляешь? Было бы… было бы здорово, если бы у меня была хотя бы одна знакомая?
– Учеба уже началась, – огрызнулась я.
– Знаю. Пришлось отказаться от обучения в Юконе, только после этого мама наконец позволила мне переехать.
В его голосе прозвучало отчаяние, и моя решимость немного дрогнула. Папа всегда говорил, что я слишком стараюсь спрятать свой мягкий характер под маской непреклонности.
– Ты прав. Это неприятно, – произнесла я прежде, чем успела остановиться.
– Кэтрин, – взмолился Эллиотт.
– Знаешь, что еще неприятно? Быть твоим другом, – выпалила я и повернулась к двери.
– Кэтрин! – на пороге стояла мамочка. – Я еще никогда не видела, чтобы ты так грубо себя вела.
Мамочка была женщиной высокой, но ее фигура состояла из мягких изгибов, к которым я так любила прижиматься в детстве. После смерти папы было время, когда мамочка исхудала, ключицы у нее выступали так сильно, что отбрасывали тени, и обнимать ее было все равно что прильнуть к безжизненным ветвям сухого дерева. Теперь ее щеки снова округлились, и сама она снова стала мягкой, хотя почти перестала меня обнимать. Теперь я обнимала ее.
– Прости, – сказала я.
Мамочка права. Она еще никогда не видела, чтобы я проявляла грубость. Я вела себя так, только когда мамы не было поблизости, чтобы держать настойчивых людей на расстоянии. Гостеприимство стало частью ее профессии, дерзость ее огорчала, но нам требовалось хранить свои секреты.
Она тронула меня за плечо и поморщилась.
