обственно? Журналисты его дверь не осаждают, критики вообще забыли о существовании такого художника. Эдуард Листов? А кто это? Вот и скажи в глаза жене правду:
– Надо признать наконец, что моя работа бессмысленна. А ведь мне уже пятьдесят стукнуло, Нелли! Пятьдесят! Мы пять лет вместе, ты возишься со мной как с ребенком, и чего я добился?
– А Ван Гог, между прочим, при жизни продал только одну свою картину.
– Я не Ван Гог, я всего лишь Эдуард Листов. Увы. И все, мною написанное, откровенная пошлость.
– Как всякий талант, ты в вечном поиске.
– Кто сказал, что у меня талант? Кто?!
– Я тебе это говорю, а меня, между прочим, научили разбираться в живописи.
– Здесь не разбираться, здесь чувствовать надо. Что ты чувствуешь, глядя на мои картины? И вообще, хоть что-нибудь чувствуешь?
– Эдик, близится осень. Для тебя это не самое лучшее время. У моих хороших знакомых есть небольшой домик в средней полосе, бабушкино наследство. Двенадцать часов на поезде с Павелецкого вокзала. Поезжай, поживи там месяц, другой. Просто поживи, не бери с собой ни краски, ни кисти.
– Нелли!
– Хорошо, хорошо, возьми. Но дай слово, что не будешь себя насиловать. Ешь, пей, спи, делай что угодно, только не работай.
– Уговорила. Мне надо собраться с мыслями, понять, что делать дальше, как жить, чем жить. Тяжело в пятьдесят лет начинать жизнь сначала… Нелли! Все-таки хорошо, что ты у меня есть!
– Но ты знаешь, что я никогда не смогу родить тебе ребенка.
– У меня есть сын и два внука. Для продолжения рода вполне достаточно.
– Ты всегда хотел девочку. В нашей семье не хватает девочки. Маленькой, хорошенькой…
– Нелли!
– Да-да, я успокоилась. Давно уже успокоилась. У меня ведь есть племянница. И я люблю ее. Как дочь люблю. Ты и она – это все, что у меня есть. И твои картины. По-моему, неплохая жизнь, а?
– Тебе тоже надо отдохнуть. От меня. Хватит терзаться, Нелли. Ты ни в чем не виновата. И уж, конечно, не виновата в том, что я неудачник.
– Я… Виновата… ты знаешь…
Она опять всхлипывает. Ну, сколько можно сокрушаться? Не надо ему больше никаких детей! Как только речь заходит об этом, у его замечательной жены над разумом начинают преобладать слепые инстинкты. Размножаться ей хочется! А зачем? Эдуард Листов – тупиковая ветвь эволюции. Пора бы уже успокоиться, не девочка. Ну, что тут можно сделать? Определенно: им надо друг от друга отдохнуть.
– Звони своим знакомым. С какого, говоришь, вокзала отходит поезд?
Неделю спустя
Эдуард Листов стоял у открытого окна и смотрел на быстро меняющийся пейзаж. Ветер бил в лицо, глаза слезились, но Листов даже не морщился. Час, два… Жилые дома, деревья, дачные участки, станции и полустанки пролетают мимо, становясь все мельче, незначительней, реже… И он сам словно мельчал, растворялся в матушке России. Боль утихала.
Лучше лекарства, чем путешествие по провинции, для истосковавшейся души не найти. Здесь тихо, удивительно спокойно, да и люди попроще. Никто не мечется в поисках неведомо чего, не пытается поймать за хвост удачу. Как сложилось, так сложилось. Не всем же москвичами быть! И уж тем более знаменитостями.
Надо ценить свою осень. Понять ее мудрость, тихую светлую грусть, и сказать себе: «Господи, как хорошо!»
– Господи, как хорошо!
Он не хотел работать. Совсем. После того как каждый подход к мольберту вызывал только отвращение и почти физические мучения, не хотел. Рука, держащая кисть, дрожала, в душе был страх. А вдруг опять не получится? Он поверил вдруг, что это конец. Все. Не будет больше ни одной картины. Все написанное Эдуардом Листовым – откровенная пошлость, он нашел в себе мужество это признать. Но жизнь не кончена, нет. Надо найти себя, нового, и прожить свою осень достойно, без надрыва…
…На окраине небольшого провинциального городка деревянные дома стояли тесно. Лепились друг к другу, как соты в улье, Листову оставалось только удивляться плотности застройки и тому, что пчел, иначе людей, вокруг не видно. И деловитого жужжания не слышно, напротив, царит сонная тишина, изредка лениво тявкнет собачонка, да вдруг заквохчут куры, крякнут гуси. И вновь – тишина. Из щелей в заборах местные жители с удивлением смотрят на высокого мужчину в черной шляпе, с белым шарфом на шее. Конец лета прохладен, а у него всегда было слабое горло. Чуть застудился – и ангина. Но не объяснять же всем подряд, почему в августе месяце он ходит по улице, обмотав шею пусть шелковым, но шарфом? Вернее, кашне, но это слово явно не из лексикона провинциалов.
Он здесь чужой. Он пьет по утрам кофе, который привез с собой из Москвы, и к его
