с каждым слоем одежды сбрасывая затхлый запах. Мама чинила одежду – она этим подрабатывала. Доминик чистил картошку. Джеймс играл в углу. Я рисовала на листке бумаги, разучивала с Мейзи буквы: коленям было тепло под ее весом, будто там лежала грелка; ее липкие пальчики копошились в моих волосах.
Я пытаюсь забыть этот ужас. Хотя, наверное, «забыть» – не то слово. Как такое забудешь? С другой стороны, я не продвинусь в жизни ни на шаг, если не сумею укротить свое отчаяние. Я закрываю глаза – и слышу, как визжит Мейзи и кричит мама, ощущаю запах дыма, чувствую жар на коже – и вскакиваю с матраса в гостиной у Шацманов, обливаясь холодным потом.
Мамины родители умерли, ее братья остались в Европе; один за другим ушли в армию, и я понятия не имею, как их разыскать. Потом мне приходит в голову – об этом я говорю мистеру Шацману, – что кто-нибудь может попробовать связаться с папиной матерью и сестрой, оставшимися в Ирландии, хотя мы и не общались с ними с тех пор, как приехали сюда. Я не видела ни единого письма от бабули, не видела, чтобы папа писал ей. Наша жизнь в Нью-Йорке была такой безрадостной, и мы цеплялись за нее такими неверными пальцами, что папе, видимо, не о чем было рассказать родным. Сама же я знаю не много: название нашей деревни, папину фамилию, хотя, возможно, и этого достаточно.
Мистер Шацман хмурит брови и качает головой – и только тут я сознаю свое одиночество. На этой стороне Атлантического океана нет ни одного взрослого человека, которого я бы хоть сколько-то интересовала, некому отвести меня на судно и оплатить мой проезд. Я обуза для общества, и никто не хочет со мной возиться.
– Ты, ирландка. Сюда. – Тощая хмурая дама в белом чепце манит меня костлявым пальцем. То, что я ирландка, она, видимо, выяснила из документов, которые заполнил мистер Шацман, когда несколько недель назад привез меня в Общество помощи, а может, по моему выговору, «торфяному», как и прежде. – Ф-фу, – говорит она, поджимая губы, когда я подхожу. – Рыжая.
– Как прискорбно, – высказывается стоящая с ней рядом толстуха, а потом вздыхает. – Да еще и веснушки. А в ее годах и так-то пристроить непросто.
Тощая облизывает большой палец, отводит волосы от моего лица.
– Так ты их отпугнешь, а это ни к чему, ясно? Зачеши назад. Если будешь выглядеть опрятно и благовоспитанно, может, кто и позарится.
Она застегивает пуговицы на моих манжетах, нагибается, чтобы заново завязать шнурки на моих черных туфлях – от чепца поднимается запах плесени.
– Ты обязана выглядеть презентабельно. Как девочка, которую любой женщине захочется постоянно видеть в доме. Чистоплотная, воспитанная. Но не слишком… – Она бросает взгляд на другую.
– Не слишком какая? – спрашиваю я.
– Некоторые женщины не очень любят, чтобы под одной с ними крышей жили смазливые девочки, – говорит она. – Ты, правда, не особенно… И тем не менее. – Указывает на цепочку у меня на шее. – Это что?
Я поднимаю руку, дотрагиваюсь до латунного кельтского креста-кладдаха, который ношу с шестилетнего
