основаниях. Волк давешний ближе всех к затрапезной территории трётся. Медведь-воевода его боком своим к периферии отжимает – мол, не лезь поперёд батьки! Даже рысёнок, который Горшеню с Иваном так ловко сосчитал, – и тот в первых рядах шарится, кисточки на ушах навострил, готов, если надо, ещё что-нибудь сосчитать. И всё, кажется, готово, а звоночка всё нет. Змей озадачен чем-то, что-то у него в башке состыковаться не может.
– Да… – хрипит он как-то растерянно, не по-царски даже, а по-простецки, по-змеиному.
А Иван и Горшеня стоят совсем бледные, плечами друг друга едва удерживают – им-то кажется, что змей уже утробное шипение издавать начал, что какие-то желудочные операции у него в чреве начались и продолжение сейчас последует при непосредственном их участии.
Горшеня перекрестился украдкой, ладанку свою нагрудную поцеловал. Иван же просто в небо смотрит. Красиво-то небо весеннее: стрижи, скворцы, облака… «И действительно, – думает он, – распрекрасная штука – явь!»
Но вот Тигран Горыныч откашлялся, на заднюю точку присел, передние лапы сложил на груди – вид принял величественный.
– Вот что, – говорит. – Слушай меня, животный мир, слушай и ты, одушевлённая природа. Важное слово сказать хочу. Поскольку мы есть единоличный царь зверей, птиц, насекомых и пресмыкающихся в пределах нашего Лесного царства, то и слово мое есть уважаемо и весомо для каждого живого существа…
И снова закашлялся – видно, нелегко змею это весомое слово произнести.
– Кхе-кхе… существа… По существу. Вчера, – продолжает с натугой, как помочь тянет, – обещал я этим мужикам, блюдам моим царским, в качестве, так сказать, поблажки за организованный ими всеобщий банный вечер жевать их вползуба, не шибко, то есть, пережёвывать. Вот как…
Потянул время, молчанием потомил.
– Но теперь, – продолжает, – взятой мною властью я это самое решение… того самого… отменяю, в общем.
Иван на Горшеню глянул рассерженно: мол, доигрался, друг ситный! Кому поверил – гаду полосатому! А Горшеня пока ничего лицом не выражает, только пота немножко на лоб выпустил да бровью контуженной подёргивает: ждёт дальнейшего.
– Тьфу ты, пропасть корявая! – серчает на себя змей. – Зажарил меня этот царский слог, всю душу выпытал! Я по-простому, хлопцы, скажу, без политесностей: не буду я этих путников жевать вообще! Есть я их не буду! Не хочу! Аппетиту, как говорится, не прикажешь! Пускай идут себе по всем четырём направлениям.
Сказал – и глазами всех подданных обводит: кто, мол, чего возразить имеет, кто одобряет, кто сомневается? А животные смотрят на Тиграна Горыныча с раболепием, но понимающе. Только молчат, не знают: шутит их голова или всерьез раздобрился. Тут Горшеня махнул ребром ладони – разрубил затянувшуюся паузу.
– Это, – говорит, – ты правильно решил, твоё лесничество. Чем непережёванное-то глотать, так лучше вообще без завтрака обойтися. Оно для желудка в сто раз полезнее будет и душе – отрада.
– Мало
