ату мы очень хорошо знаем.
А посему давайте проследуем в менее аристократический квартал, в который сейчас направляется полный мечтаний, этот полностью закрытый для лучей любви поэт, известный нам под именем Людовик.
Он пришел на улицу Ульм.
Если бы кто-нибудь спросил у Людовика, как он сюда пришел и по каким улицам прошел, то этим своим вопросом он очень смутил бы нашего Людовика.
Сквозь небрежно закрытые ставни окон первого этажа квартиры, в которой проживали Броканта, Баболен, Фарес, Бабилас и его приятели, Людовик увидел свет. Свет этот становился то более, а то менее ярким, что свидетельствовало о том, что лампу переносили из одной комнаты в другую.
Людовик приблизился к окну и приложил глаз к знакомому отверстию в ставне. Но, несмотря на то что окно было приоткрыто, положение обитателей комнаты не позволило Людовику ничего увидеть.
Но он понял, что Рождественская Роза еще не поднялась в свою комнатку на антресолях. Ничто не указывало на присутствие там девочки: ни слабо горевший ночник, ни горшок с цветком, носящим ее имя, который она ставила на окно, возвращаясь к себе, поскольку Людовик строжайше запретил, чтобы в комнате во время ее сна находились какие бы то ни было цветы или растения.
Итак, не имея возможности ничего видеть, Людовик стал слушать.
Улица Ульм, бывшая даже днем такой же тихой, как улочка какого-нибудь провинциального городка, в этот час была безлюдной, как большая дорога. Поэтому, если слегка напрячь слух, можно было услышать почти весь разговор обитателей первого этажа.
– Да что с тобой, дорогой мой? – спросила Броканта.
Этот вопрос был, очевидно, продолжением разговора, начатого до прихода Людовика.
Ответом на этот вопрос было молчание.
– Ведь я же у тебя спрашиваю, что с тобой, мое сокровище! – повторила колдунья более обеспокоено.
Несмотря на изменение интонации вопроса, последовало все то же молчание.
– О! О! Дорогое создание и сокровище, к которому ты обращаешься, мамаша Броканта, этот проказник и недоучка тебе и не ответит, – подумал Людовик, полагая, что она обращалась, вероятно, к этому шалунишке Баболену, который капризничал или прикидывался больным.
Броканта продолжала задавать вопросы, по-прежнему не получая на них никакого ответа. Но было заметно, что голос ее из нежного постепенно перерастал в угрожающий.
– Если ты не ответишь, мсье Бабилас, – произнесла наконец цыганка, – обещаю тебе, мой милый, что я задам тебе хорошенькую трепку. Ты слышишь?
Лицо, или вернее животное, к которому были обращены все эти вопросы, которые мы услышали, видно решило, что дальнейшее молчание становится опасным для его шкуры, и ответило рычанием, продолжавшимся нескончаемо долго и перешедшим в жалобное скуление.
– Да что с тобой, мой бедный Бабилас? – вскричала Броканта таким тоном, в котором можно было уловить определенное сходство со скулением ее любимого пса.
Бабилас, который, казалось, отлично понял новый вопрос, ответил еще одним тявканьем, на сей раз более понятным, чем первое, поскольку Броканта воскликнула с неподдельным удивлением:
– Да возможно ли это, Бабилас?
– Да, – ответил пес на своем языке.
– Баболен! – закричала Броканта. – Баболен! Где же ты, маленький негодник?!
– Что случилось? Что надо? – спросил спросонья задремавший уже было Баболен.
– Подай карты, болван!
– Ох-ох-ох! Карты в такой-то час? Ну и ну, только этого мне еще недоставало!
– Подай карты, кому говорю!
Но Баболен ответил на это ворчанием, которое указывало на то, что родной язык Бабиласа был ему явно знаком.
– Не заставляй же меня повторять дважды, нехороший мальчишка! – сказала старуха.
– Да зачем вам вдруг понадобились карты в такое время? – сказал мальчуган тоном человека, начинающего убеждаться в бесполезности всех попыток образумить собеседника. – Ну, принесу я вам ваши карты! А если полиция узнает о том, что вы гадаете на картах в такое время? Ведь уже два часа ночи…
– О, господи, – раздался нежный голосок Рождественской Розы, – неужели сейчас и вправду уже два часа ночи?
– Да что ты, девочка, еще только около полуночи, – сказала Броканта.
– Ну, да, полночь, – сказал Баболен, – скажете тоже!
Тут, как бы для того, чтобы прекратить спор, часы ударили один раз.
– Ага! Слышали? Час ночи! – воскликнул Баболен.
– Нет, половина первого, –
