алую толику, никогда не забудешь вкуса, захлебнешься от сладости со свежестью пополам, а придется отправиться куда подальше, будешь оборачиваться и шептать как помешанный – лето, лето, лето, мать твою…
Понятное дело, Ардана – край обширный, три тысячи лиг можно отмерить, что с севера на юг, что с востока на запад и это еще и без гор, да и мест благословенных в Ардане полно, но Тэра есть Тэра. Сердце Арданы, голос ее и твердый взгляд. Край благодати и милости. Мякотка, как говаривали, потирая привыкшие к деньгам ладони, арданские купцы, вступая в пределы самого вольного арданского королевства, которое, тем не менее, не только не казалось мягким, но и отчего-то не разваливалось на части и вполне себе богатело и становилось все сильнее с каждым годом и с каждым новым королем, что сменяли друг друга не по ухищрениям и коварству, а согласно династического наследования и строго распорядка.
А ведь случались на этой земле и страшные времена. Одна тысяча двести семьдесят восемь лет минуло с того дня, как обрушилась Черная башня в стольном Тэре, погребя под собой ужасного правителя, что едва не вовлек в огненную напасть всю Ардану. Важной была та погибель, если уж новое летоисчисление с нее ведется, хотя и не обошлось в той давней истории без святого мученика Нэйфа, да раскинется его благословение надо всей этой землей.
Да только что такое для нынешнего арданца тысяча лет, если он и прошлое лето едва помнит? Вы бы еще спросили у него, что случилось десять или двадцать тысяч лет назад. Спора нет, каждый год боли и муки этой земли принят к учету в книгохранилищах Храма Присутствия или Храма Святого Нэйфа, да только кто читает те свитки? Да и зачем обычному арданцу эти хлопоты в благости и неге? К чему помнить вкус пива из прошлогодней кружки, если нынешняя у губ? Пей, счастливый или горемычный обыватель, лето через край, утирай губы, делай новый глоток, обливайся и пропитывайся этим летом с головы до пят, на весь год его должно хватить, точно до следующего лета, лишь бы боги не поскупились и повторили и это солнце, и этот теплый ветер, и эту зелень вокруг, и, что главное, мир и спокойствие. Дорогого стоят, но не оценишь, пока не утратишь. Придет время, каждый счастливый миг вспомнишь, еще завоешь от тоски и невозможности их вернуть. А пока… лето.
Худощавый и крепкий, скорее молодой, чем старый путник, хотя и уже далеко не юнец, вошел в пределы срединного тэрского городка с юга. Вошел точно в середине лета и почти точно в полдень – за час или за два до того знойного мига, когда солнце почти полностью подъест тени лошадей, повозок, шатров и навесов на главном крестьянском рынке королевства, что занимал всю центральную площадь Фатача. Вошел припорошенный пылью и слегка вымотанный дальней дорогой, во всяком случае, сапоги его были стоптаны, и пыль развеивалась из дыр под их носами при каждом шаге. Одежда его была черной, что никак не располагало к долгой дороге под палящим солнцем, но выкрашенный охрой деревянный диск на груди путника разрешал и эту несуразность; служителю Храма Присутствия выбирать одежду не приходилось: и черная сутана с капюшоном из тяжелого сукна, и такие же черные порты, и те же сапоги с коротким голенищем – все это было видано и перевидано тысячи раз и не возбуждало излишнего любопытства. Святой братии от двух главных храмов Арданы и множества храмов поменьше немало бродило по тэрским дорогам.
Другое было удивительным. Уставший священник вел под уздцы черного как смоль жеребца, на котором не было ни седла, ни какой-нибудь сбруи, кроме накинутой на голову узды, и опирался при ходьбе о землю затейливым посохом или из черного дерева, или выморенного в черный цвет. И на то, и на другое можно было бы и не обратить внимания, но лошадь была столь хороша, что за нее даже не слишком ушлый купец легко бы выторговал целый табун неприхотливых и незаменимых в крестьянском ремесле снокских лошадок, а посох был так искусно покрыт медью, особенно у навершия и у пятки, что казалось, будто лучшие тэрские ювелиры трудились над ним. Правда, самая его середина была еще и опоясана серебряной застежкой, словно древнюю деревяшку кто-то переломил однажды, но по всему выходило, что сей ущерб никак не умалил ее ценности. Об этом или о чем-то похожем думал всякий зевака, что попадался на пути путника, пока тот пробирался по сельским улицам не такого уж маленького города, пусть даже дома выше двух этажей в нем были редкостью, но мысли эти были недолгими. Стоило тому или иному праздному бродяге разминуться с загадочным встречным, как горожанин по непонятной причине тут же забывал о странном зрелище и только какое-то время недоуменно морщился и подергивал головой, словно пытался вспомнить о каком-то важном деле, существо которого вроде бы мелькнуло в ворохе хлопот, но тут же развеялось без остатка. Между тем путник уверенно пробирался к городскому рынку и как будто вполголоса разговаривал с идущей за ним лошадью, хотя та, вроде бы, вовсе не участвовала в беседе, или говорил еще с кем-то, конечно, если не беседовал сам с собой по причине сумасшествия или какого-то каприза. Во всяком случае, если бы какой ловкий фатачский пройдоха осмелился подобраться поближе к незнакомцу, да сумел разобрать его негромкую речь, вряд ли бы он что-нибудь понял, поскольку собеседник странного храмовника был не только невидим, но и неслышим.
– Да,
