Ещё в первом раунде серией мощных ударов Онегин посылает Ленского в глубочайший нокаут. Не приходя в сознание, на глазах многотысячного зала, Владимир умирает. В отчаянии Онегин выбегает на Бруклинский мост и, исполнив танец умирающего лебедя, прыгает с сорокаметровой высоты в бурные воды Ист-Ривера. Занавес. В антракте дельфины спасают его и в театральном буфете подкармливают блинами с чёрной икрой. Олег Ларин, вышедший на авансцену в чёрном траурном одеянии, со скорбным лицом предложил зрителям почтить память Ленского рюмкой менделеевской водки. В проходах появились официанты с тележками. Официанты с подносами живо сновали между рядами – почтить память Ленского желали не только в мужском, но и в женском секторе. Выпив, самые впечатлительные пары всплакнули и потребовали у официантов повторить почтение памяти. Во втором отделении расстроенный Онегин, не ожидавший такой драматической развязки, уезжает на два года в Китай. На Великой Китайской стене появляется трогательная надпись, сделанная люминесцентной краской, различимая даже из космоса: «EUGENE + TATIAN = LOVE». Когда он возвращается, чтобы сделать Татьяну предложение руки и сердца, выясняется, что Конгресс принял закон, разрешающий браки с шестнадцатилетнего возраста. Обрадованный Евгений пишет страстное письмо Татьяну, проникновенно поёт: «Предвижу всё: вас оскорбит печальной тайны объясненье», но поздно – в семнадцать лет Татьян создал семью со старым генералом, Пьером Безуховым, и вместе с ним ожидает рождения сына от суррогатной матери, Арины Родионовой. Верный своему слову, Татьян хранит преданность супругу. Отвергнутый Онегин навсегда уезжает из Нью-Йорка. Багамские острова, Карибы, Гавайи – нигде он не может обрести душевный покой, и в поисках любви мечется с одного тихоокеанского острова на другой, пока не становится жертвой голубой акулы.
Зал плакал. Мужчина в первом ряду разорвал рубашку, упал на пол и забился в истерике. Ему сделали успокаивающий укол и на носилках вынесли из зала. Теперь я понял, почему машины «скорой помощи» дежурили у дверей театра, а приставное боковое кресло в первом ряду занято медработником.
Ошеломлённые спецэффектами и трагической развязкой – огромная голубая акула, вынырнув из задних рядов, стремительно пронеслась через весь зал над головами ошарашенных зрителей, вскрикнувших от испуга, и проглотила купающегося в океане Онегина – мы вышли на Бродвей. Джейкоб утирал слёзы. Подавленный и потрясённый, я слово не мог выдавить.
Ночной Бродвей, сверкающий в люминесцентных огнях, шумный и беззаботный – лечебный бальзам, снимающий стресс и создающий праздничное настроение. Манхэттен не отпускал. Джейкоб предложил зайти в бар и выпить по бокалу шампанского. Он восторгался музыкой, сюжетом, декорациями и великолепной игрой актёров. Манеры его подкупали. Юмор, точные и чёткие формулировки заставили сомневаться, действительно ли полжизни он отдал службе в полиции, – со мной прогуливался школьный учитель, театровед, книгочей. Как бы ни хотелось продлить праздник, с полуночными ударами часов, установленных на вершине Рокфеллер-центра,
