сомнений и страстей;Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж; он основал Лицей.
Глава жандармерии Бенкендорф направляет сыск в ложное место дуэли, тем самым не дав полиции возможности воспрепятствовать дуэли.
Красавица жена Наталья в пятом часу пополудни проезжает мимо и, о Боже, случайно отводит взгляд в сторону, когда ее карета равняется с каретой мужа, спешащего навстречу смерти…
Он дрался на дуэле за Черной речкой среди белого дня, у Комендантской дачи, посреди заснеженных аллей и деревьев, почти у всех на глазах, а погребен был втайне, вдали от столицы.
Распятие в конце пути (Черная речка как пушкинская Голгофа) – высшая точка, блистательный апогей земного пророка и гения, обдуваемого ветрами искушений, потрясений и свободы.
Не боялся смерти и прямо смотрел в лицо нависающей угрозе… Да, он не безгрешен. Поэтому нужно поторопиться. Ещё есть шанс попасть в Рай. Достаточно вещего сна накануне смерти и капельки слезы Натальи, ее трогательного нежного взгляда. Прощального. И она поможет ему в этом. Будет рядом как Мадонна. «Мадонна поэта Пушкина», скитальца по миру с русскою душой.
Испытывая тяжкие боли, сдерживает стенания, чтобы не тревожить жену и друзей, благословляет детей, вызывает своею исповедью слезы умиления у старца – духовника.
В последние минуты жизни жена кормила его из своих рук, приникая лицом к челу умирающего мужа, он ел морошку, гладил ее по голове и говорил ясно: «Ах, как это хорошо»… агония была мгновенной, чуть внятно прошептал: «Прощайте, прощайте», – и тихо уснул навсегда… как и «слепец хиосский», умер странником.
Последние слова Пушкина, записанные Жуковским, «слова высшей точности»: («Кончена жизнь». «Жизнь кончена!»):
Потрясенный Жуковский писал:
«…Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо… Никогда на лице его не видел я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли… Таков был конец нашего Пушкина»
Три слова из Онегина, три страшных слова, но сколько силы и значения они несли:
Ну что ж? Убит!
Пушкин в грядущем не сгинул. Так и остался в нем, с лирой воздушной, легкой и стилем выверенным, строгим и мудрым.
Его поэзии не к лицу были кружева, пудра и румяна.
Он воспринимал жизнь как невольное сожительство Веры и Знания, как дуалистическим сбор всеядных Иерусалима и Афин, а потому наполнял емкость жизни страстью, драмой и трагедией. Он переносил на свои страницы куски этого ристалища, как их преподносила жизнь, ничего не смазывая, не причесывая и не сглаживая. Не стесняясь, тут же, на страницах, плакал и восхищался, бичевал и весело хохотал, любил и негодовал, клялся и отрекался: то поляна, вся в цветах и солнце, то вдруг лунный свет, сгустившийся и вместо росы упавший на траву и листья. Солнечный луч среди зимы, маячок в ночи и во всех стихах – свидание с Богом,
