. Туман над зеленой водою. Солнце в лужах, забытых приливом.
Снега
Машина – падает во тьме.
Сальто и снова сальто, один сокрушительный хруст за другим. Стекло разлетается фонтаном, затем вновь оседает вакуум безмолвия. Машина замерла кверху брюхом, у подножия насыпи под мостом, привалившись к расщепленной стайке тополей. Прочертив тропу в снегу, оставив за собою взбитый перегной и мокрую палую листву.
В зимний стерильный воздух – вонь бензина и антифриза.
Закрепили тросы на кошках, сползли, перебирая ногами по стене, и мигалки пожарных и «скорых» омывали всю сцену красным и синим, и тени метались туда-сюда. В снегу – мириады созвездий. Стекло блистает огнями.
Добравшись наконец до подножия насыпи, спасатели совсем запыхались.
А в груде смятого железа – погнутая приборная доска, покореженный руль, стекло и – посреди всего – бывший человек. Седые волосы влажно облепили череп, свалялись в густой красной слякоти.
– Сэр? Вы меня слышите?
Губы его шевелились, жизнь уходила туда, куда уходят все жизни.
– Сэр!
Но не вытекло ни слова – лишь клокотание.
Двери скользят вбок, стеклянные панели расступаются, словно по велению волшебника, вскипает воздух Западной Африки, жар толкает ее назад в аэропорт. Она ладонью прикрывает глаза, медлит, мимо прет толпа.
Сетка за тротуаром сдерживает всякий сброд. Сброд и сородичей. Таксистов и заждавшихся дядюшек. Все кричат, очумело машут, светят рукописными табличками «ТАКСИ ДЛЯ ВАС» и «НА ОСТРОВ ЛАГОС». Она ищет на табличках свое имя. Давит джетлаг, ее мутит, икры сводит после самолета, ее гоняли по бурлящим стадным очередям, таможенники рылись в ее ручной клади, искали припрятанные сокровища и разочарованно швырялись перерытыми шмотками, духота аэропорта мешается с доменным жаром снаружи, но, невзирая на это – или, может, поэтому, – она, как ни странно, ликует. Невозмутимо взволнована.
Выступает пот – роса на стыке двух погодных фронтов. Ручейками течет по ключицам, обвисшие волосы влажнеют, влажные мокнут, жидкость собирается бисеринами на лбу. Где-то – ее имя. Им размахивают над толпой за сетчатой оградой. Она уже шагает, но за спиной курлычут:
– Мэм?
Она оборачивается – перед ней вооруженный офицер в накрахмаленном зеленом кителе. В полусферах панорамного зеркала черных очков она видит свое лицо.
– Мэм, будьте любезны. Пройдемте.
Он так это произносит – почти спрашивает. Почти, но не вполне.
– Мэм. Пройдемте со мной.
Она прижимает к себе сумку; другого багажа нет.
– Зачем?
– Полиция аэропорта, мэм. Инспектор хочет с вами побеседовать.
Отец мальчика негромко говорил на речном диалекте – правду он всегда говорил на этом языке.
– Вот о чем должны себя спросить мать и отец. Если ребенку так лучше, они готовы? Готовы за него умереть?
Вздыхают мангровые леса. Влажное дыхание, тихий плеск. Отец стоял в приливной грязи, тащил пляшущие ртутью сети, а мальчик замер на берегу с острогой наготове.
– Не забывай, – сказал отец, ради пущего эффекта переходя на английский – легко, будто сеть на острогу сменил. – Рыбу убивают быстро. Так добрее.
– Лора? Ты дома? Я… с отцом беда. Пожалуйста, возьми трубку.
Слышно, как она глотает слезы.
Лора сплюнула в раковину, метнулась к телефону.
– Мам?
Когда договорили, вылетела в коридор. Куртку натягивала, уже тыча в кнопку лифта.
Ночь кристаллизовалась снегом. Лора перешла пустую улицу, почти бегом спустилась с холма.
Бунгало ее детства – штукатурка на штукатурке, и все прикноплено на крутой улице. Полицейская машина стоит перед домом – новенький «кадиллак-эскалейд» Уоррена забаррикадировал подъезд. Неважно – Лоре парковать нечего.
В детстве ее брат Уоррен считал, что стеклышки, вмурованные в штукатурку, – на самом деле рубины; предлагал Лоре половину выручки, если она их выковыряет.
– По-моему, рубины красные, – сказала она.
– Не привередничай, – ответил он. – Они всякие бывают, как леденцы. Потому и дорогие такие.
В общем, Лора полдня выколупывала из стен зеленое стекло. Раскровянила пальцы, а потом они с Уорреном гордо заявились в лавку на углу, где мистер Ли за эти стекляшки дал им по леденцу на палочке – при условии, что они
