Сияющего, который незаметно подкрался со спины и, деликатно вынув клинок из моей ладони, каким-то непонятным образом заставил его засветиться.
Зрелище, надо сказать, было красивым. Необычным. Нереальным. Когда с острия клинка вдруг начинают вылетать длинные огненные молнии, а потом рассыпаются на миллионы разноцветных искр, это, скажу я вам, поразительное явление. Но моему носителю оно почему-то не понравилось. Более того, «мой» айри… да, наверное, это все-таки айри… ощутимо напрягся, подобрался и отчего-то сложил крылья, из-за чего мои плечи едва не свело от напряжения.
Странно. Что это с ним? И почему в груди так тревожно стукнуло сердце? Кстати, а есть ли у айри сердце? Или я просто чувствую то, что могла бы почувствовать, если бы находилась в теле человека? Может, у него на подобные эмоции должна реагировать какая-нибудь другая часть тела? Та, которой обладают лишь создания Всевышнего?
Любопытная мысль. Надо будет потом ее обдумать. Или у Лина спросить. Вдруг что вспомнит?
– Одной души не хватает, – неожиданно огорошил меня посуровевший голос неизвестного типа, откликающегося на имя «Светлейший». А потом из амфитеатра в мою сторону обратились многие и многие пристальные, насквозь пронизывающие взгляды, от которых почему-то сделалось нехорошо не только моему протеже, но и мне самой. – Карающий, что это значит?
Мое тело свела болезненная судорога, но с губ не сорвалось ни единого звука.
– Карающий? – повторил вопрос Светлейший, и голос его изменился в весьма нехорошую сторону. Причем в нем вдруг появились первые отзвуки приближающейся бури. И появились отчетливые признаки быстро надвигающейся грозы, виновником которой стало нарушение какого-то важного приказа.
Мое тело издало тихий прерывистый вздох.
– Последняя душа… – мой голос изломался, будто от муки. – Она не была готовой к переходу… она еще способна… жить и бороться…
– …Мама! – внезапно как обухом ударило меня по голове чужое воспоминание, в котором пронзительный детский голос с силой врезается в уши и заставляет испытывать смутное, какое-то подспудное беспокойство. А то, в свою очередь, очень быстро перерастает в странную, несвойственную мне неуверенность.
Я вижу низкую лежанку с небрежно наброшенными сверху грязными простынями. Под ними – очертания неподвижного тела, уже неделю как не являющегося живым. А рядом – симпатичную пятилетнюю девочку в коротких сапожках и старом замызганном платьице, на подоле которого застыла свежая кровь.
– Мама! – повторяет она, в ужасе уставившись на дальнюю стену, как будто могла меня увидеть – оцепеневшую, растерянную и ошеломленную подобным зрелищем. – Ты пришел за моей мамой?
– Нет, – горло почему-то перехватывает болезненным спазмом, а взгляд сам собой отыскивает рядом с мертвым телом еще одно – поменьше. Прикрытое относительно свежей простыней и еще не успевшее даже остыть. – За тобой.
– Почему? А что с моей мамой?
Мои
