два дня он понял, что с ним не все ладно. Инна не оставляла его. По ночам он видел ее голой. Это была не любовь. Он лишь вожделел ее, но «свыше всех сил» (по его словам). Он думал, что свихнется. На несколько дней он и впрямь стал маньяк. Он мог бы изнасиловать ее при всех, если бы встретил на улице. Впрочем, он уже не мог ходить. Его скрутило, как в лихорадке. Временами его рвало, порой, напротив, охватывал адский голод. Были часы, когда он кусал подушку и выл. «Мне бы хотелось съесть ее сердце», – сказал он. Еще он катался по полу. Рукоблудие не спасало. Наконец он догадался разрыть, как склеп, семейный альбом и сжег все снимки умершей. К ночи ему стало легче. Во сне он видел ручей и лес. Через месяц он заметил ее жакет в метро.
– Я ее не окликнул, – сказал он.
Я сочувственно ждал, что дальше. Он пошарил в карманах – он всегда носил костюм, до краев набитый записками, обрывками, блокнотами и прочей бумажной ерундой (примета нашей профессии) – и достал сложенный вдвое лист.
– Вот это я как-то нашел в Публичке, – сказал он.
Я развернул лист. Сверху стояло: «Герменон. Алхимия, б/д». Почерк был Вени.
– Восемнадцатый век, – пояснил он. – Думаю, из книг Новикова.
Я прочел:
«О саламандрах. Они способны являться смертным иногда на час, иногда на год, словно суккубы, в обличии дивных существ. Объятья их пылки, хотя сами они холодны, так как огонь их стихия. Этим опасны они, ибо могут обжечь душу счастьем, которое щедро дарят. Есть среди них и другие, родившиеся как дети и умирающие как старики. Тогда они не помнят мир, который изверг их, но ищут к нему путей, неустанны в поисках. Когда находят, ускользают прочь, и ничто не в силах их удержать. Часто хотят увлечь с собой свою жертву…»
Я вернул лист. Он снова сложил его вдвое и спрятал назад в карман. Мы с минуту молчали.
– А Дант? – спросил я потом.
– Разве ты не понял? – Он смешно задрал бровь. – Прочти «Vita Nova». Просто там все наоборот – это не важно, что он не спал с ней. Другой век, нравы. Он-то был колдун половчей моей Инны.
– Колдун? Дант?! Что ты плетешь?
– Как что? Это же ясно! Знаем мы их любовь! Это он своими поклонами да стишками загнал Беатриче на небо!
Сотовый мед
Тем, кто жил в общежитии, известен дурной нрав кастелянш. Их бранят даже чаще, чем комендантов. Впрочем, комендант, уже в силу военного свойства своей должности, неумолим как рок и способен доставлять хлопоты большие, а кастелянша – маленькие. У ней вечно не выпросишь белья; она всегда ворчит, когда сдаешь ей грязное; она всегда ищет недочет и требует что-то, чего бедный житель казенной комнаты не видал и в глаза: какое-нибудь махровое полотенце или третью из двух несдвигаемых на окне штор. Хуже нет, чем ее дежурства на вахте. Однако круг ее прав ограничен. Ее власть скудна. Ее не боятся. Иное дело – комендант, особенно женщина. Кажется, что мужской дух воплотился в ней,
