– чем-то надуманным и даже постыдным. На западном горизонте угадывалось мерцающее зарево, доносившийся оттуда гром канонады, мерный и разжиженный, напоминал шум грозы и не забивался ни одиночными выстрелами с наших позиций, ни более интенсивной огневой «профилактикой» у соседей. С востока порывами налетал вертолетный клекот и слышались редкие, сосредоточенные дроби авиапушек. На дне ущелья горел то ли куст, то ли дерево. Вдыхая этой сдобренной дымом прохлады, я чувствовал необъяснимую тяжесть на сердце. Была тому причиной словесная склока со Стиксом или смена обстановки, но обычный вид заставы и заурядные ночные звуки вдруг стали представляться с какой-то доселе неизвестной, запредельной стороны. На обратном пути из нужника Арис спросил у Бахромова, не определился ли взводный со сроком заключения, сколько нам тюремничать – сутки, трое, неделю? Узбек лениво засмеялся и затем, как спровадил нас снова под землю и запер решетку, довольно поперхав, передал по слогам точные, как ему мнилось, слова Капитоныча:
– До морковкиного заговненья.
Стикс откликнулся ему деланым издевательским хохотом и пнул подвернувшуюся лопату. Кошки на душе, как видно, скребли не у меня одного.
Маясь на своем лежаке и поминутно поправляя его, Арис что-то раздраженно бурчал под нос. Когда молчать, судя по всему, стало невмоготу, он, не подымаясь, закурил и мечтательно, словно вспоминал что-то благостное, сообщил:
– А дома думают, это я виноват, когда Пошкус погиб.
Я накрыл ладонью нагрудный карман с початой пачкой «охотничьих».
– Почему?
– Не знаю точно, но думаю, это из-за того, что… – Стикс осекся, затянувшись, и медленно выдохнул дым. – В общем, Матиевскис говорил.
Я достал и поджег папиросу.
– Ну, насчет вины твоей тоже, надо думать, не святой дух им нашептал.
Арис на это ничего не ответил, но по тому, как он продолжал безмятежно курить, было ясно, что мое предположение для него не новость.
– И оттого ты не хочешь возвращаться домой? – спросил я. – В проигравшую страну?
– Это не твое собачье дело, – беззлобно сказал Стикс.
– Ну, как же… – набычился я с напускной озабоченностью. – Ни меня, ни Капитоныча, если что, особисты по головке не погладят. Сам понимаешь.
– А ты на самом деле собака, чтобы тебя гладить?
– Не цепляйся к словам.
Арис насмешливо покряхтел.
– Ну, и ты их близко не принимай. Тем более те, которые говорились не тебе, а другому.
– Не мне… – Я сел со вздохом. – Это точно. Но про меня.
– Снова про то, как не погладят?
– Да. Только не в особом отделе, а в бойне. Которой не избежать.
– Это говорилось не для тебя, – повторил Стикс и щелчком запустил бычок в обрешеченную дыру. – Что говорят для одного, бывает совсем не то для другого.
– Только мне вот что непонятно,
