обрызгал грязью ее платье. Увидела черные разводы и его грязные руки. Увидела белую кружевную перчатку Ирины. Снаружи звонили колокола. Она плыла в нечистотах, окончательно запутавшись.
Их история – из тех, которые не могут разрешиться ничем, кроме краха. История, обладающая властью, которая обычно присуща мифам. История, которая замкнулась на себе, оставив после себя только ясность в отношениях и едкое облако их постели, на котором они нещадно совокуплялись, а потом летали. Когда именно такая история перестает быть чем-то красивым, верностью сердца и дает крен, начинает выделывать курбеты, а потом срывается в пучину одержимости? Об этом он размышлял на вечерней прогулке, когда остановился, чтобы швырнуть горящую сигару на опавшие листья. Увидел, как они вспыхнули, а потом погасли – сами себя потушили своей сыростью.
Когда он уезжал по делам, она вопреки своей воле думала о нем. Нет, в сущности – не о нем, а о том, что разгорелось между ними, словно бы накрывая своим теплом священный пруд, растопляя по краям лед. Ей приснилось, что она мчится на коньках все быстрее и быстрее, и в ее маленьком, похожем на раковину, ухе звучал его шепот. Филадельфия. Она подпрыгнула, воспарив надо льдом, выполнила три вращения, попыталась выполнить четвертое. Великолепный прыжок сорвало солнце, озарив окно напротив ее изголовья, и она открыла глаза.
Села на трамвай, поехала в коттедж – забрать кое-что из своих вещей. Нашла дожидавшиеся ее два письма из школы. Федеральный балл у нее чуть ли не самый высокий в стране, а за успехи в математике ей вручат серебряную медаль. Для нее это почти ничего не значило. Пошла пройтись по лесу, хотя в воздухе висела завеса моросящего дождя. Тропинку, ведущую к пруду, развезло. И вот перед ней возник пруд: диорама в густом тумане, странно-чуждая. Дождь усилился, едва она заняла свое место на плоском валуне – на том, где сидела с одиннадцати лет. Почувствовав себя несчастной и жалкой, попрощалась со своим прудом и вернулась в коттедж. Легла спать на свою старую кровать. Ночью похолодало, топить печку было нечем. Проснулась, дрожа в лихорадке.
Поздним утром вернулась в его квартиру и легла на кровать в своей комнате: маленькой, с одним окном, но все же своей. Вспомнила, как точно так же болела в детстве. Мартин велел Ирине взять репчатый лук, разрезать несколько луковиц и варить в кастрюле, пока вода не закипит. Ирина сказала, что у нее все платье провоняет луком. Он сказал, что купит ей новое. Евгении велели наклониться над кастрюлей и дышать паром через нос. Мартин провел с ними весь вечер. Повторял этот странно-торжественный ритуал. Очистить луковицы. Разрезать. Сварить. Пропаривать. Дышать. Ей приснился ее опекун – тот, кто ни о чем не просил. Он был неизменно добр. У них всегда были еда и цветы. У нее была спальня с бледно-желтыми стенами и кукла в платье, которое в утреннем освещении словно бы меняло цвет снова и снова. Из кремового становилось светло-розовым, из светло-розового – персиковым. Ей приснился все тот же сон о матери. Солнце, простыни на веревке, и женщина – чем-то похожая на Ирину, но волосы
