песок, были похожи на песок, были ожившим песком. Божьи коровки в фантастическом количестве шли через пустыню к морю, неумолимые; вниз катились их высушенные погибшие пятнышки. Сказать про тишину – ничего не сказать: в руках у нас были сандалии. Еще реже травинок из песка вдруг коротенько торчал розоватенько-голубоватенький микроцветочек – нежнел.
Фиалка в воздухе свой аромат лила,
А волк злодействовал в пасущемся народе;
Он кровожаден был, фиалочка – мила:
Всяк следует своей природе.
– Вот именно, – осыпался на меня сверху со струйкой песка голос доктора. – Здесь то же самое сказано точнее и короче.
– Это – Пушкин, – сказал я. – Он не делает ошибок. Он – гений.
– Не знал. Не вижу здесь доказательств гения. Это очевидно. Точность – не заслуга, неточность – грех.
– Так это же с юмором… – удивился я докторовой прямолинейности.
– Что ж юмор… – сказал доктор. – Он, конечно, подправляет неточность. Но сказанное с окончательной точностью в юморе не нуждается.
– А бывает такое – окончательная точность?
– У вас не знаю, а в науке – да.
– Ну да!.. – я вложил в эту реплику столько иронии, сколько мог.
– Да вот тот же Лоренц, о котором мы сейчас беседовали, – парировал доктор. – Это что: всерьез до неточности или смешно до точности? Ни то ни другое – просто точно.
Я согласился и нашел ход:
– Да, он точен. Ну а как же тогда быть с человеком?.. Вы же уклонились от точного ответа. Может ли быть человек точен в определении чужого существования, неточно представляя себе даже свое собственное?
Я был доволен. Вслед за доктором – еще шаг – и я стоял на вершине дюны.
Я успел настичь его вопросом на подступе – и хорошо: здесь бы я его забыл. Сказать, что отсюда открывался вид, – тоже ничего не сказать: я бросил сандалии на песок для свободного жеста руки, которого не произвел. Я смотрел то на одно море, то на другое, но можно их было видеть и одновременно: Западное море было в этот ветреный (открылось на вершине…) день сапфирового цвета с белейшими, как облачка, и словно бы неподвижными барашками. Оно было таким синим, что начисто, будто впитывало, лишало цвета небо над собой. Так что, когда я на него смотрел, то чувствовал себя слегка вверх ногами, будто стоял на голове и смотрел под ноги на небо. Я смотрел на Восточное море: здесь, ровно наоборот, небо выпивало цвет моря, в нем остановились легкие перистые барашки, а обесцвеченная тишайшего, лайкового штиля вода теряла свою поверхность, походя на небесное марево. Западное море было настоящее: соленое, бездонное, а за горизонтом, милях в трехстах, плавала разбогатевшая Швеция. Восточное море было почти пресным мелким заливом, всего в тридцати километрах был литовский берег. Но не было отсюда видно ни Литвы, ни Швеции: оба моря были равны и безграничны, глубоки
