педагогический прием, не оправдавший возлагавшихся на него надежд. Никаких отметок я ставить не буду, основываясь на взаимном нашем доверии и на вашей любви к отвлеченному мышлению. Надеюсь, вы достойно оцените мое отношение к вам, и как взрослые сознательные люди, своим вниманием к лекциям, своим прилежанием оправдаете правильность моего начинания.
– Ура! – крикнул кто-то с задней скамьи. – К черту отметки!
– Долой! – подтвердил другой голос.
– Да, вы не беспокойтесь, – встав с места, почтительно, но с плутоватой улыбкой, произнес дюжий тип, сидевший во втором ряду. – Мы оправдаем. Господа! – обратился он неожиданно к окружавшим его молодцам, – предлагаю качать господина учителя!
За партами началось движение. Некоторые уже привстали, чтобы оказать мне жуткую почесть. Но, к счастью, окончательной решимости у них не хватило при виде испуга и неудовольствия, выразившихся на моем лице. Я продолжал говорить о том предмете, который собираюсь преподавать; указал на то, что психология не только необходима для углубления знания человеческой природы, но чрезвычайно важна и для правильного взаимоотношения между людьми. Психология, говорил я, – основа социологии, а потому, если мои слушатели хотят правильно разбираться в социальных вопросах, то они должны как следует усвоить курс моих лекций. А так как согласно Фехнеру и Вундту, психология основывается на физиологии, что видно из психофизического параллелизма, то надо знать физиологию нервной системы и органов чувств, что, в свою очередь, требует сведений по анатомии…
И тут я подошел к доске и стал для начала изображать строение головного мозга.
В продолжение двух месяцев два раза в неделю читал я лекции своим слушателям, никого не спрашивая и никому не ставя отметок. Не скажу, чтобы аудитория моя относилась с чрезмерным благоговением к этим лекциям. Некоторые сидели за партами с глазами, опущенными вниз, и что-то читали, но, как мне удалось заметить, не учебник Челпанова, а что-то другое, так как у Челпанова нигде в тексте нет голых женских фигур. Иные не читали, а просто вполголоса беседовали, возможно, что на затронутую моей лекцией тему, возможно – на какую-нибудь другую. Но, в общем, за все это время особенных эксцессов в классе я не наблюдал. Единственно, что было мне неприятно, это – подходить к доске и чертить на ней что-нибудь, например, формулу логарифмической зависимости между раздражением и ощущением. Тотчас же около меня в доску начинали ударяться всевозможные мелкие предметы: жвачка из бумаги, старые перья, куски мела, неизвестно откуда летевшие.
Однако я терпел и делал вид, что ничего не замечаю. Во-первых, потому, что не хотел унижаться и узнавать, кто это делал; а во-вторых потому, что не знал по фамилии почти никого, кроме толстяка, которого звали Пташкин. А вызвать к доске одного только Пташкина и распечь его я считал несправедливым. А вдруг это был не он, а кто-либо другой, незнакомый?
Итак, прошло два месяца. Окончилась первая учебная четверть. И перед тем, как идти на педагогический совет, где
