как после ослепительного блика, пожравшего всё вокруг, когда – миг, и в глазах остаётся только самый важный чёткий контур, прорисованный до деталей, понимаю: пора уже мне поставить себя, причем поставить немедленно, иначе сожрут меня «ветераны войны». Я решил «гасить» самого сильного, так в детстве научили старшие пацаны. Антоху прервал тихо, но решительно:
– Антоха, а ты ебанись…
– Как – ебанись? – остолбенел Антоха.
– Так. Ебанись! С самой верхотуры ебанись… Со строительных лесов. Придёшь на работу, и – ебанись. Просто – ебанись. В кровь. В мозги. В говно! Чтобы не отремонтировать уже, не вылечить, а только собрать и закопать. Ебанись, и всё в жизни закончится. И всё у тебя пройдёт.
Антоха посмотрел на меня пристально, натянуто хехекнул как после несмешного анекдота, потом взял свою «Балканку» и со словами – «Пойду травить астму» – вышел из палаты. Я прямо почувствовал, как невесомым шлейфом улетел за ним его только что низвергнутый авторитет главного в палате пиздобола, который парень нарабатывал не одну неделю.
Соврав: «Пойду-ка я на процедуры», – за Антохой выскользнул Е. А.
А мне всё херовее и херовее… Уже не отрываю головы от кроватной дужки. Железяка не холодит, так мною нагрелся металл. Полуобморочно выдавливаю из себя кашель-жалобу в никуда: «Хуёво-то как!». Но Иванович не хочет меня слышать. И откуда-то снизу, через рёбра кроватной спинки шепчет прямо в моё лицо: «Слышь, сосед! Дак ты скажи. Какие молитвы надо знать? Для здоровья чтобы, ну и для души». Разлепляю глаза, промаргиваю пелену, но отчётливо вижу не всего Иваныча, а лишь нижнюю часть его лица, точнее, только абсолютно беззубый рот, торчащий из подстаканника стариковского кулачка в лихих зековских наколках. Прямо в этот рот и выдавливаю из себя абсолютно не моё, но такое спасительное сейчас: «А на хуя это тебе, Иваныч?! Раньше о душе надо было думать. Зубы-то, поди, на зоне оставил? А щас поздно молитвы читать».
Сказал так, и сам поразился своей наглости. Словно кто-то сказал это за меня, кто-то сказал моими губами. И ведь хорошо сказал! Только жестоко. Очень жестоко. Я всё же не такой. Поэтому, чуть помедлив, быстро выстанываю примирительное в удивлённое беззубое лицо Иваныча: «Ну ты чо, сосед? Не видишь что ли? Ну хуёво же мне. Хуёвооо!».
И Иваныч как-то сразу сник. Отшатнулся вглубь кровати: «Да-да, да». Он помолчал с десяток секунд, и вдруг заученно-стройно негромко стал тараторить что-то про дыру-село Шатрово, про молодость и что «дураками были». Про залупистых дружков своих из прошлого, про былую романтику, про злую тогдашнюю моду… Он говорил, говорил, говорил, а потом совсем по-бабьи махнул обеими руками куда-то в сторону своего далёкого Шатрово. Махнул, и как будто в первый раз увидел свои лихие наколки. Иваныч посмотрел на них почти удивленно, и даже будто бы застеснялся их, а потом давай стирать шелестящими ладонями синие следы своей молодости: остервенело, но и как-то бережно, даже трогательно, любя их за памятное прошлое.
Тут
