шагах впереди, а седьмой на таком же расстоянии позади; у всех троих были в руках обнаженные шпаги.
Те, что шли впереди, скоро остановились перед знаменитой в то время гостиницей, украшенной вывеской «Красная Роза», которую, впрочем, темная ночь не позволяла различить.
Когда человек, шедший последним, догнал их, он постучался в дверь, и та вскоре отворилась.
В главной зале нижнего жилья не было никого, кроме трактирщика, который поспешил к пришедшим.
– Мосье Ле Мофф! – сказал он, отступая при виде человека, бывшего, видимо, начальником этой шайки.
– Да, это я, – отвечал тот тихим голосом, – помолчи, болтун!
– Что это такое, Боже мой? – продолжал трактирщик, смотря на ношу, которую несли другие.
– Веди нас в твою лучшую комнату. Нимало не медля. Ну, скорее, скорее…
Трактирщик, без сомнения, знал, с кем имел дело, потому что поспешил зажечь свечу и пошел впереди таинственных посетителей. Он поднялся на лестницу, светя им, и привел их в обширную комнату первого этажа.
Человек, которого трактирщик назвал Ле Моффом, приказал своим людям положить на кровать укутанную женщину, которая, впрочем, нисколько не вертелась в их руках; и когда это было исполнено, когда Ле Мофф отослал своих людей и остался один с трактирщиком, он расправил многочисленные складки плаща и освободил пленницу от кляпа.
Это была молодая девушка, и трактирщик, который не мог удержаться от любопытства и направил свет свечи на ее лицо, мог удостовериться, что она была чудной красоты. Гневный взгляд Ле Моффа напомнил ему его обязанность, и он поспешил зажечь две восковые свечи – уже вполовину сгоревшие, воткнутые в подсвечник, стоявший на столе.
– Сойдем вниз, – сказал Ле Мофф.
Трактирщик пошел за ним без всяких рассуждений. И без удивления увидел, как тот старательно запер дверь комнаты двумя оборотами ключа.
– Птичка не улетит, – сказал Ле Мофф с одною из тех злых улыбок, что предшествуют дурному поступку.
– Остерегайтесь, мосье Ле Мофф, вы можете навлечь большую неприятность на мою бедную гостиницу!
– Каждый раз, как я приводил к тебе клиента, тебе платили хорошо, не так ли?
– Это правда, особенно когда дело шло о герцоге де Бар.
– Ну, на этот раз ты получишь еще больше.
– Черт побери!
– Ты боишься чего-нибудь?
– Если я правильно угадываю, что вы готовите, то думаю, что за это может заплатить только герцог Бар.
– Ты не ошибаешься, приятель, и теперь дело идет о герцоге… что не мешает герцогу де-Бару быть одною из колонн твоего уважаемого дома, не забывай этого.
– Ах! Если бы он не принадлежал к придворной партии.
– Что же?
– Я не боялся и не совестился бы.
– Но сегодня речь идет не о нем.
– Герцог Бар в партии Мазарини, и вы рискуете, что вас будет осаждать в моем доме партия принцев или парламента, и мои бедные стены, моя хорошая мебель, мои тарелки, мои блюда, мои вина поплатятся за это.
– Ты будешь щедро вознагражден, обещаю тебе это.
– Увы! Любезный мосье Ле Мофф, я не могу полагаться на ваше слово, хотя верю вашей чести.
– Что ты хочешь сказать?
– Что я не принадлежу ни к партии Фронды, ни к партии принцев и что моя холодность, благоприятная моим интересам теперь, впоследствии, может быть, будет считаться неловкостью.
– Ты рассуждаешь довольно хорошо, друг: то, что неловкость в тебе, человеке оседлом в Париже, то ловкость в Ле Моффе, который предоставил тебе свободу расставлять свою палатку во всех лагерях, смотря по обстоятельствам.
– Все обойдется, я надеюсь.
Они воротились в общую залу, и трактирщик очень удивился, что число товарищей его клиента более чем удвоилось в их отсутствие.
Двадцать человек, вооруженных с ног до головы и в такой же беспорядочной одежде, как и первые, заняли места около столов. Служанка подавала им вина, они без церемонии разбудили ее, а эта красивая толстая девушка не заставила себя просить.
Ле Мофф был человек лет тридцати пяти, высокий ростом и суровый лицом, один из тех сынов Бретани, которые удивляют свет зрелищем своих подвигов или которые, сбившись с прямого пути, ужасают свет шумом своих злодеяний. Теперь Ле Мофф был на жалованье тех, кто желал его нанять – на день, на час, на удар. Он влачил за своей длинной рапирой свору бандитов, не знавших ни веры, ни закона, тем более страшных, что в эпоху смут и беспорядков полиция была ничтожна.
