палатяхъ или другое что, но во время обѣдни нельзя работать. Наговорившись съ старухой, онъ поднялъ охлопавшійся кнутъ, досталъ пеньки, вышелъ на крыльцо и на гвоздѣ, у порога, сталъ свивать хлопокъ своими здоровыми ручищами, сдѣланными только для того, чтобы пудовиками ворочать, и все поглядывалъ по улицѣ, откуда долженъ былъ идти народъ изъ церкви. Но еще никого не было, только мальчишки въ вымытыхъ рубахахъ бѣгали около пороговъ. Мальчишка лѣтъ пяти, еще въ грязной рубахѣ, подошелъ къ порогу и уставился на Тихона. Это былъ солдаткинъ сынъ, племянникъ Тихона.
– Сёмка, а Сёмка, – сказалъ Тихонъ, – ты чей? – улыбаясь на самаго себя, что онъ съ такимъ мальчишкой занимается.
– Солдатовъ, – сказалъ мальчикъ.
– А мать гдѣ?
– Въ кобѣднѣ, и дѣдушка въ кобѣднѣ, – щеголяя своимъ мастерствомъ говорить, сказалъ мальчикъ.
– Аль ты меня не призналъ? – Онъ досталъ изъ кармана одинъ бубликъ и далъ ему.
– Вонъ она, кобѣдня! – сказалъ мальчикъ на распѣвъ, указывая вдоль по улицѣ и безсознательно вцѣпляясь въ бубликъ.
– А кто я? – спросилъ Тихонъ.
– Ты?… дядя.
– Чей дядя?
– Тетки Маланьки.
– А тетку Маланьку знаешь?
– Семка, – закричала старуха изъ избы, заслышавшая голосъ парнишки, – гдѣ пропадалъ? Иди, чортовъ парнишка, иди, обмою, рубаху чистую надѣну.
Парнишка полѣзъ черезъ порогъ къ бабкѣ, а Тихонъ всталъ, хлопнулъ раза два навитымъ кнутомъ, чтобъ увидать, хорошо ли.[2] Кнутъ хлопалъ славно. —
Парнишку раздѣли голаго и обливали водой. Онъ кричалъ на всю избу.[3] Тихонъ стоялъ на крыльцѣ и смотрѣлъ на улицу. День былъ красный, жаворонки вились надъ ржами. Ржи лоснились. Въ рощѣ сохла роса съ солнечной стороны и пѣли птицы. Народъ шелъ изъ церкви. Шли старики большими, широкими шагами (шагами рабочаго человѣка), въ бѣлыхъ, за ново вымытыхъ онучахъ и новыхъ лаптяхъ, которые съ палочками, которые такъ, по одному и по парно; шли мужики молодые, въ сапогахъ; староста Михеичъ шелъ въ черномъ, изъ фабричнаго сукна кафтанѣ; шелъ длинный, худой и слабый, какъ плетень, Ризунъ, Ѳоканычъ хромой, Осипъ Наумычъ бородастый. <Всѣхъ этихъ мужиковъ и бабъ мнѣ нужно будетъ описать въ этой исторіи>. Шли дворовые, мастеровые въ свиткахъ, лакеи въ нѣмецкихъ платьяхъ, дворовскія бабы и дѣвки въ платьяхъ съ подзонтиками, какъ говорили мужики. На нихъ только лаяли крестьянскія собаки. Шли дѣвочки табунками, въ желтыхъ и красныхъ сарафанахъ, ребята въ подпоясанныхъ армячкахъ, согнутыя старушки въ бѣлыхъ чистыхъ платкахъ, съ палочками и безъ палочекъ. Ребятницы съ бѣлыми пеленками и холостыя пёстрыя бабы въ красныхъ платкахъ, синихъ поддёвкахъ, съ золотыми галунами на юбкахъ. Шли весело, говорили, догоняли другъ друга, здоровкались, осматривали новые платки, бусы, коты прошивные.[4] Всѣ они были знакомы Тихону; по мѣрѣ того какъ они
Зачеркнуто в ркп. II: и какъ будто что-то вспомнилъ, пошелъ въ избу <онъ посмотрѣлъ еще въ улицу>, взялъ свой кафтанъ, женину синюю поддевку и вышелъ на дворъ.
Зачеркнуто в ркп. II: Тихонъ вышелъ на дворъ, досталъ сѣнца отъ лошадей, посмотрѣлъ было въ сани, но ему не понравилось, и влѣзъ на амбаръ. На амбарѣ онъ постелилъ свой кафтанъ на сѣно и, чему то посмѣиваясь, слѣзъ опять и вышелъ за ворота.
Зачеркнуто в ркп. II: <Весело смотрѣть на <праздничный> народъ, когда онъ въ праздникъ идетъ изъ церкви, да еще веселѣй, как знаешь этотъ народъ, какъ всякаго знаешь и что къ чему знаешь. Вотъ> Ермилины бабы щеголихи идутъ и къ другимъ не пристаютъ, не отъ того, что у нихъ платки и сарафаны лучше всѣхъ, но оттого что самъ старикъ Ермила, свекоръ, идетъ той стороной и посматриваетъ на нихъ. Бѣда, коли увидитъ, что онѣ съ ребятами играть станутъ или что. Мальчишки стороной идутъ, подальше обходятъ Ермила и смѣются надъ его брюхомъ.
