style="font-size:15px;"> муть, осевшую на самом дне, разлили
ДУМУ светлую в старинные бутыли,
этикетками запечатлев на память,
пробки тщательно залили стеарином
и до времени от глаз своих сокрыли,
чтоб при случае попробовать напиток.
И теперь нам этот случай подвернулся!»
Первый глоток – ознакомительный!
Друг мой, я вижу, ты уже читаешь – и читаешь меня! Это значит, что мы опять вместе – здесь и сейчас: я нахожусь слева от тебя, за спиной, на расстоянии вытянутой руки, на этом магическом месте смерти, даже если там всего лишь сливной бачок унитаза или, наоборот, бездна бушующего океана – все равно! Именно отсюда я бдительно слежу за покоем твоего чтения. Но не оглядывайся, если хочешь меня увидеть: просто читай – и может быть тогда, если повезет, ты заметишь боковым зрением тень, которую я иногда отбрасываю.
Итак, этикетку ты уже прочитал. Пробка извлечена. Вино разлито по бокалам.
Делаем первый глоток!
Все смертные люди похожи друг на друга, каждый бессмертный человек бессмертен по-своему.
Да, мой друг, бессмертные несчастливы как толстовские семьи. Да и откуда взяться счастью при их-то знании? Ведь сказано в Книге Екклесиаста: «…во многой мудрости много печали; и кто умножает познание, умножает скорбь». А все бессмертные – великие ведуны, люди большого ЗНАНИЯ, противоестественные маги, которым открыты тайны этого мира. До счастья ли тут?
И вот они, мой друг, эти несчастливые бессмертные, или озлобляются на весь белый свет из-за его непроходимой тупости и становятся злодеями, или впадают в мировую скорбь по тому же самому поводу, предаются меланхолии монастырей и надевают рясу. Они становятся или великими тиранами, или не менее великими святыми.
Но не таков Порфирий Лавров Неунывающий – не злодей, не тиран и уж, тем более, не святоша! – хотя, среди бессмертных не последний.
Друг мой, я уже не первый раз пытаюсь рассказывать о Порфирии Лаврове Неунывающем – и волнуюсь страшно. Мне всегда было трудно говорить о нем с людьми: всякий раз я спотыкался на их холодном удивлении, как на ровном месте, объяснения становились необъяснимостями, факты выходили пустой фантазией, дивная история разваливалась и погребала меня, задыхающегося от злости на собственное скудословие и людскую черствость. А все потому, что я начинал говорить стихами.
Дело в том, что всякий, кто хоть недолго поддерживал с Порфирием Лавровым хорошие отношения, тотчас же начинал говорить стихами или меняться к лучшему как-то еще. Он заражал всех встречных-поперечных своим инфекционным оптимизмом. Вот и я – тоже… Но, видимо, поторопился к людям с этой своей поэтической историей, и люди, которые и в глаза-то никогда Порфирия Лаврова не видали – человечки прозаические и скучные, – эти людишки откровенно и озлобленно не приняли восторгов моих.
И вот теперь я снова пытаю судьбу: а вдруг на этот раз…
И я обращаюсь к тебе, мой друг, потому что ты единственный способен понять и оценить по достоинству это мое старое вино: его крепость, терпкость, цвет и запах, потому что у тебя отменный вкус и тонкое обоняние на всякого рода фальшь, и ты мне сразу же сообщишь, если что-то не так. Заранее прошу великодушно простить
