Отчётливо осознал: она, Света, ещё прекраснее, чище, родимее Наташеньки. Ибо она и была отчасти его покойной Натальей – раз, её органичным продолжением, а в мгновения странные эти выглядела особенно волнующе, влекомо – два. Но зачем, для чего дан ему подарок судьбы такой? Искушение сладчайшее??
– Я буду тебя очень любить, беречь… Спасибо, что вспомнила обо мне.
– Я никогда не забывала вас, Сергей Павлович, ваших слёз тогда… Они многое перевернули во мне… Сказать правду, хотите? Всю-всю, без утайки!
– Правду нужно говорить всегда, а не держать её взаперти, потому что на дне души она может незаметно переродиться в ложь. В кривду. Бытует утверждение, мол, правда хорошо, а счастье лучше. Но какое счастье без правды, без торжества справедливой истины, не важно – относительной или абсолютной…
– Слова! слова, Сергей Павлович! Любите вы, взрослые, говорить разные красивые слова, изрекать высокопарные мудрости. А ведь я вас ненавидела, хуже – откровенно презирала. За то, что сотворили вы с моей мамой. Когда я похоронила маму – голос девушки зазвучал глухо, разбито – на могилке её поклялась, что отыщу вас, отыщу единственно для того, чтобы втереться вам в душу, а потом, потом… не знаю, чтобы я потом сделала, но только обязательно бы вам отомстила за маму, слышите, вы, гений! так бы отомстила, что мало бы вам не показалось… И как же я ненавидела вас на кладбище, в первый раз, как ненавидела тот ваш огромный букет, от которого буквально разило чем-то ненастоящим, чем-то напыщенно-показным, неискренним… Мама любила ландыши, а розы ненавидела. Вы же притащили целую охапку именно роз! Потом, когда мы ушли, вы – в гостиницу, а я – в опустевший дом, я порывалась на кладбище, чтобы схватить этот ваш, извините, дорогущий, благоухающий веник и вышвырнуть его на мусорную свалку, к отцветшим цветам, к прочему хламу. Что меня сдержало тогда? Наверно, нехорошо грабить погосты! Кощунство и святотатство это! Вандализмом нравственным отдаёт! А на следующее утро таки пошла, сама не знаю, что меня дёрнуло! И увидела вас, ваши слёзы… И стало мне жалко-жалко вас, Сергей Павлович, так жалко, как никогда и никого в жизни не жалела. Хотите верьте, хотите – нет! А когда затряслись вы в моих объятиях, то поняла вдруг, что вы для меня стали самым близким, самым родным человеком, что всё-всё вам прощу, что стану для вас ею, вашей Наташенькой… Что-то обожгло меня тогда… и тогда же, там, я опять поклялась, поклялась на той же самой могилке, поклялась мысленно, что буду вам помогать, стану заботиться о вас… За мамочку, которая не дожила, которая так мало, так редко делала это. А ведь так хотела, мечтала… Да, за мамочку и ещё просто потому, что весь вы какой-то неухоженный, заброшенный, одинокий… Беспомощный! Беззащитный… Вот так, Сергей Павлович! И завязывайте-ка ваши похождения, приключения, знакомства! А то ведь я и передумать могу!
Потом она сидела на его коленях, гладила вороные с проседью волосы, улыбалась странной, задумчивой улыбкой, что-то щебетала. Он же – перемежался, раздваивался: с одной стороны, чувствовал влечение к ней, но не прежнее, возникавшее при встречах с женщинами разными, а скорее с предвкушением наслаждения (или наоборот – с наслаждением от предвкушения?]… но тотчас, в противовес,
