все вокруг дрогнуло, затрепетало, отзываясь ему, – и ветер, и листья, и травы, и далекие звезды.
Странное дело: он всегда знал это простое слово, но проник во всю его бездонную глубину только сейчас, – и когда проник, это слово стало для него всеобъемлющим и бесконечным.
…С того памятного дня, когда ему на могиле старца открылось вещее слово, он начал жить уже не так, как раньше: он начал жить в ясности, не смущаемый никакими сомнениями, не угнетаемый путаницей и кажущимся хаосом мира, ибо имел ко всему верный, истинный ключ…
Понимаю, что не могу здесь не привести свою «Оду дерева к человеку»:
Жилы деревьев замерзли.
Пламя костра угасло.
Летучие снежинки молчаливы.
До боли в груди тоскливо.
Дышать невозможно.
До изнеможения оцепенело тело.
Слышу стон твой неторопливый.
Угли – в груди.
В коре – ссадин пелена.
Припорошило нас.
Стоим мы сиротливо и недвижимо.
Как захотелось превратиться в камень сей.
Как хочется уйти от чувств любых.
Как я завидую камням!
Вы недвижимы, монументы,
нет чувств, ни боли,
ничего – есть только мрамор.
Холодный жесткий мрамор.
– Нет, человек, не говори так! —
Услышал зов я дерева вдруг. —
Ты можешь петь, идти, дышать,
ты можешь даже танцевать, читать,
ты можешь что-то сложное создать,
ты можешь созидать, любить, прощать,
когда-то ненавидеть, если уже мочи нет совсем.
Задумайся! Опомнись!
Ведь это счастье, человек!
А я дышу, смотрю все на один и тот же пейзаж —
он ведь годами так незримо проходит мимо.
Я знаю все его кусочки, всех, кто
сменяет одно столетие за другим – я уже древний,
одна зима сменит другую,
потом и лето вдруг придет —
одно, другое…
И ребята, которые вот только тут играли у куста,
уж будут седовласыми старцами,
сидящими в сем сквере у пруда.
И я, и пруд, и эта вот аллея, скамьи —
всё неизменно здесь
уж несколько десятилетий; и
вдруг тут появился ТЫ!
Услышал зов я твой незримый,
так подойди ко мне же, человек,
ты прикоснись к заснеженным
сим жилам,
чтобы в тебе разжег я огонек
там тлеющей могилы.
Не дай себя согнуть, сломать,
верь в ту звезду, что
воссияла
