приемной. Только вот рядом со мной никого нет. Вообще-то во сне я почему-то знаю, что во всем здании никого нет, кроме меня. И его. Того существа, которое я называл своей матерью.
Я чувствую его присутствие в здании, даже не видя и не слыша его. Это ужасное, тревожное чувство чего-то гибельно-непоправимого дрожит в каждом дюйме стены, кресла и продранного ковра у меня перед глазами. И пусть даже я отдал бы все на свете, только чтобы вскочить и убежать отсюда без оглядки, подальше от этого жалкого ветхого монумента персональному аду сломанных душ, то, что я хочу сделать, и то, что сон позволяет мне сделать, – это совершенно разные вещи. Так что вместо того, чтобы бежать, я чувствую, что встаю, как заколдованный, и медленно, шажок за шажком, плетусь по покрытому какими-то пятнами серому линолеуму пола в сторону палаты, в которой содержится моя мать.
И, даже еще не дойдя до двери, уже слышу ее смех. Пронзительное, безрадостное гоготание, больше похожее на плач по покойнику, от которого стены буквально смыкаются вокруг меня, словно желудок удава. Чем ближе я подхожу к палате, тем отчаянней силюсь повернуть назад, и чем больше силюсь, тем быстрее сон вынуждает меня продвигаться вперед. Когда я наконец подхожу к двери, за которой бессвязно хохочет и лопочет ад моей детской травмы, в ноздри, перехватывая дыхание, ударяет запах мочи и крови, но сон неумолимо и безжалостно вынуждает меня посмотреть на причину всех этих звуков и запахов.
Моя мать, как и в реальной жизни, скрючилась на корточках возле стены своего – его – логова, его грязная больничная сорочка ниже пояса пропиталась до самой кожи от медленно расплывающейся лужи мочи под ней. Когда я вхожу в палату, оно чувствует мое присутствие и поднимает ко мне свое искаженное в недоброй ухмылке лицо.
И тут мое подсознание каким-то образом ухитряется трансформировать и без того ужасные подробности того воспоминания в совершенно жуткую галлюциногенную составляющую кошмара. Улыбка моей матери теперь не просто широкая и маниакальная – она настолько широка, что щеки лопаются, открывая кровоточащие десны, с которых на подбородок и ночную рубашку капают какие-то жуткие густо-красные выделения. Ее руки не просто вскрыты жестокими рваными порезами от самодельной заточки – раны полны гноя и копошащихся в нем личинок. И хотя моя настоящая мать и без того казалась мне высокой по сравнению с моим детским ростом, мать из кошмара настолько высока, что не может выпрямиться во весь рост в своей камере и нависает надо мной, упираясь согнутой в дугу спиной в потолок – паук, уже впрыснувший яд беспомощной мухе, надежно застрявшей в его паутине.
А потом оно испускает дикий вой. Обычно я избавлен от необходимости слышать его хоть сколько-нибудь дольше, поскольку в этот момент обычно просыпаюсь от собственного крика. Но по какой-то причине в ночь после того, как я нашел историю болезни Джо, мой мозг не позволил горлу произвести необходимый звук. Глотку перехватило от ужаса, и я сумел выдавить из себя лишь
