захотела сменить свое существо на другое. Я воспользовался своим преимуществом, и в то же время ломал комедию. Первое, что она меня спросила, было – где Кверилинт, и она была поражена, когда я сказал, что он находится в гостинице.
– Так это он меня преобразует в меня саму! Я уверена в этом. Мой гений убеждает меня в этом каждую ночь. Спросите у Паралис, достойны ли подарки, что я ему приготовила, быть преподнесены от имени Серамис главе розенкрейцеров.
Не зная, что это за подарки и не имея возможности попросить у нее их посмотреть, я ответил ей, что мы должны сначала их освятить в планетарные часы, посвященные тем культам, что мы должны отслужить, и что сам Кверилинт не может их видеть до процедуры освящения. В связи с этим, она ввела меня в соседнюю комнату, где достала из секретера семь свертков, которые Розенкрейцер должен получить в качестве приношений семи планетам. Каждый сверток содержал семь фунтов металла, принадлежащего данной планете, и семь драгоценных камней, принадлежащих той же планете, каждый в семь каратов: алмаз, рубин, изумруд, сапфир, хризолит, топаз и опал.
Решив про себя действовать таким образом, чтобы ничто из этого не попало в руки этого Гения, я сказал, что, согласно методу, мы должны полностью положиться на Паралис и начать с посвящения, положив в специально изготовленный ящичек каждый из свертков. Посвящение могло быть проведено лишь для каждого в его день, и следовало начинать с Солнца. Была пятница, и следовало ждать до послезавтра. Я заказал ящик на завтра, в субботу, с семью отделениями… Для этого посвящения я проводил три часа каждый день наедине с м-м д’Юрфэ, таким образом, чтобы церемония окончилась только в субботу в восемь часов. В течение этих восьми дней я приводил обедать вместе с ней Пассано и моего брата, который, не понимая ничего в разговорах, что она вела с Пассано и со мной, не произносил ни слова. М-м д’Юрфэ, которая сочла его безмозглым, полагала, что мы хотим поместить в его тело душу сильфа, чтобы с ним породить некое создание, промежуточное между божественным и человеческим. Когда она рассказала мне о своем открытии, она сказала, что приспособится к этому, имея в виду, что после операции он наделит ее своим видом и общими с ней чувствами.
Я развлекался до последней степени, глядя на моего брата, который был в отчаянии от того, что м-м д’Юрфэ принимала его за дурака, и который казался ей таковым вдвойне, когда принимался говорить нечто такое, что должно было убедить ее, что он не лишен ума. Я смеялся над тем, как он играл, очень дурно, эту роль, когда я просил его особо постараться; но чудак этим ничего не терял, так как маркиза для забавы одевала его со всем скромным блеском, который отличает аббата самой знаменитой семьи Франции. Тот, кого обед м-м д’Юрфэ приводил в отчаяние, был Пассано, который должен был отвечать на ее ученые расспросы и который часто, не зная, что сказать, хитрил. Он зевал, он не смел напиваться, он не соблюдал приличий и вежливости, которые обычай предписывает соблюдать за столом. М-м д’Юрфэ мне говорила, что какое-то большое несчастье должно было
