на рынке овощами. После его поездок домой мне часто перепадало полакомиться их «закрутками». Язык можно было проглотить! Да ведь студенту и кирпич бифштексом кажется – с голодухи. Голодными мы тогда были постоянно и во всех смыслах.
А мои чистоплюи-интеллигенты даже на скромную дачу не накопили… Честные коммунисты, видите ли! Хотя нах мне нужна эта дача?!
Но мать на то и мать – подняла! Шурка поступил в институт, хорошо учился. Легко мог бы и лучше, только пожить-погулять тоже хотелось. Красотой он не шибко блистал, но ведь любая, даже самая ослепительная красота, – предмет спорный, а обаяние – бесспорный, что признавала вся общага. Там мы с ним и познакомились, оказавшись волею судеб и студсовета в одном блоке, в двухместной комнатушке.
После очередной пьянки проснулись в обнимку, да еще и в чем мать родила… Когда мой шок прошел, быстро выяснили, что у нас так много общего, что ничего общего быть не может – в сексе, разумеется. Шурка еще пошутил: «Один раз – не фортинбрас». Как-то сразу легче стало. С ним вообще было легко…
Я повспоминал ту ночь, помучился и смирился. Хотелось быть современным свободным человеком. Делал вид, что мне все равно, когда в комнате появлялся очередной «друг». Чтобы избавиться от наваждения, менял подруг, все надеясь, что какая-нибудь понравится по-настоящему. Шурка относился к моим поискам с юмором, только однажды заметил: «А тебе их не жаль?»
А чего жалеть? Подумаешь! Да и девушки расставались со мной легко. До обидного. Сами. А вокруг все парни говорили, что девки только «об одном думают»…
На излете студенческих дней один из «друзей» Везунчика, нагрянув в общагу в его отсутствие, пристал ко мне как банный лист. Тут-то все, «о чем так долго говорили большевики», и совершилось – старорежимные комплексы рухнули с оглушительным треском, на развалинах мачо-самца-ловеласа возник совершенно новый человек. Так мне тогда показалось – новый…
А Шурка только махнул рукой: «вот видишь, а сколько визгу было? И не такая, и жду трамвая…» К измене своего дружка (да и к моему нестойкому и недружескому поведению) отнесся философски: «одним засранцем меньше станет – одной „подругой“ больше будет». Больше ни он, ни я эту прошмандень и не видали.
Какими трогательно-безоблачными показались вдруг далекие дни, когда-то бывшие совсем неустроенными, пасмурными. А что? Мы не были москвичами, и нас ожидало распределение, подчас в весьма глухие уголки страны. Неизвестность пугала, но еще больше, как ни странно, страшило покинуть холодную, неприязненную к иногородним, и все же такую огромную притягательную столицу, где только и могли осуществиться наши надежды, расцветавшие тогда пышным цветом. Увы, чаще всего пустоцветом опадавшие. И мы с трепетом ждали, куда выведет кривая, надеясь, что она все-таки окажется не настолько «кривой».
К Шурке многие забегали – погреться у камелька радушной улыбки,
