факультатива. Даже простенькие упражнения – типа, написать стишок с заданными словами «blue», «key», «milk» и «window» – вызывали у них такие морщины на лбу, словно все их мозговые извилины находились снаружи.
К тому же никто из них не знал, сколько Некрасова и прочих гумилевских мальчиков у меня в крови. Официально я был одним из тех компьютерных червей, которым по программе предписано взять несколько курсов с гуманитарных факов – для общей гармонии. Да еще иностранец, с трудом выговаривающий слова. Что с него взять?
Неудивительно, что когда наш препод Джим Хармс в качестве примера вдруг зачитывал мой вариант, ребята слегка охреневали:
When you are drunk, be naked, far away
from things that work so well on sober days.
Or, coming back to consciousness, you'll miss
the smallest ones, like wallets, earrings, keys.
Meanwhile, you'll find some craters on your 'Porsсhe',
and strange design of windows and the porch
of neighbor Jenny's house; in microwave —
dead cat in milky puddles of aftershave…
Then taking off your torn and stained jeans,
you'll ask yourself in vain: «What does it mean,
these purple stains? And also, how and where
I put on this blue woman's underwear
over my own? And who will tell me why
I've got both of my contacts in one eye?!»
So, when you're drunk, be naked, far away
from things that serve you well on sober days!
После двух-трех таких упражнений Джим признался, что не понимает, зачем мне вообще нужен курс Creative Writing. Тут бы мне и загордиться. А нифига.
Ну да, они воспринимали поэзию слишком поверхностно. Но они не страдали от этого, вот в чем гвоздь. Сонет Серебряного века может быть круче разболтанного американского верлибра только тогда, когда живешь внутри культа, где кому-то важны детали ритуала. Я и раньше не питал доверия к этому культу, цитируя при случае самые честные строки Бродского: «между прочим, все мы дрочим». Но тут стало ясно, что даже поэтическая формула Бродского не полна. Тема «прочего» не раскрыта. А ведь это оно, прочее, и определяет все то, что между.
У гребаных америкосов имелось сильное «прочее». Вот они и не запаривались с междудрочкой. К этому можно было относиться с каким угодно презрением. Но не видеть этого мог только слепой или депутат Госдумы.
Зрение у меня еще не совсем испортилось, да и депутатом я не был. Хотя и удивился, когда на одном из занятий Джим вытащил приемник и сказал, что сейчас мы прервем наши поэтические упражнения, чтобы заслушать приговор по делу О. Дж. Симпсона.
«Ну и поэты, бля, – фыркнул я. – Ясно, почему они ничего приличного написать не могут. День за днем сидят и слушают новости про какого-то черномазого, который свою жену кокнул».
И тут же вспомнилось: Петергоф, сентябрь 91-го, первая лекция после каникул. Профессор поздравляет всех с началом учебного года и «кстати-о-птичках» спрашивает – не слышал ли кто, чего там за шум в Москве приключился в августе. Я, мол, на даче был, не в курсе.
Аудитория пристыженно молчит. Все гуляли по югам, по зеленым берегам, никто ничего не знает. Наконец отличница с первой парты робко произносит:
– Кажется, там был какой-то… путч?
– А-а, ну-ну… – Препод берет мел, поворачивается спиной к аудитории и улетает в свои идеальные топологические пространства. Там
