ее красивых помадных губ, черничных обведенных глаз и румяных щек не осталось и следа. Лицо сестры начало стекать с черепа вниз, это выглядело жутко, но меньше любить ватрушку я не стала. Бывало всякое.
– В нигде люди именно так выглядят? – спросила я.
– Заткнись, пожалуйста. Неспециально.
Алина закурила благовонную палочку «Кисс-десерт» с удушливым конфетным табачком внутри. Мне было так жалко ее. Моя дурочка хотела посмеяться и кайфануть, а в итоге наревелась вплоть до третьей мировой.
Я прошептала:
– Смоук.
В небе мерзли белые зайчики. Их обнимали синие волки. Кучные полнотелые волки. Я вспомнила про зеленый поцелуй. Один из зайчиков подмигнул мне.
Алина прошептала:
– Зайчики.
Я улыбнулась, утвердительно кивнула.
– Наташ, поцелуй меня, – попросила сестра.
– Зачем?
Она затянулась, выпустила едкость, потом ответила:
– Мне страшно. В губы.
Стало неуютно, будто рядом не Алина, а Чума.
Я сказала:
– Надо бросать тебе.
– Мне кажется, сестры целуются лучше любовников.
Мне кажется, пора копить деньги на ее госпитализацию. Мне кажется, ей нужен покой. Мне кажется, ее все достали. Мне кажется, скоро ее достанет Чума… Меня никто не учил произносить мысли вслух. Это птички, не желающие покидать клетку. Алина не ляжет в больницу, она не сможет отказаться от мира, который она сглатывает с каждой таблеткой, вкуривает с каждым косяком, снюхивает с каждой дорогой. Мне было тяжело ее тащить, а ей было вдвойне тяжелей просто жить. И неясно, кого из нас двоих тоска охватила больше.
Я выдохнула:
– Нафиг иди.
Убитый огород. Все, что нужно было Володе для жизни, росло внутри дома, подальше от чужих глаз.
Я спросила:
– А что Володя ест?
Будто не слышит.
– Наташ, – Алина замерла, уставилась в дрему сада.
– Ага.
– Там кто-то есть, Наташ, – Алина пальцем показала, – заморозь ее. Заморозь же ее, черт побери!
Алина заплакала, я ее прижала к себе, Алина, Алина, все, хватит, пора завязывать, там никого нет. Она резко остановила слезный поток, и:
– Ты права. В дом.
Внутри зеленый забеременел салатовым. Глаза отвыкали от сумрака крыльца. Володя очнулся, Андрюша не заснул, они улыбались. Мы с сестрой сели к ним на диван.
Андрюша сказал:
– После бошки можно и по плюхе.
Алина пасанула, я тоже. Но Андрюше надо было хоть что-нибудь получить:
– Алинка, может, амур?
Это было противнее всего, что я когда-либо слышала. Моя голая ступня очутилась в кадке, полной червей. Указательные пальцы обеих моих ладоней засунули в ноздри противным старикам. Я ненавидела неприкрытую похоть. Ситуация не располагала, так какого же черта ты так открыто пристаешь к моей сестре… Может, я ее ревновала. Может, я
