Я имею в виду Козлюка. Кто кроме нас с тобой да Козлюка мог знать, что должен прийти Грицко? Никто!
– Козлюк? Нет, не думаю, – без особой уверенности говорит Сорочинский. – Хотя… И все же – нет! Если бы Козлюк захотел выслужиться перед совдеповцами, то он давно мог бы выдать им нас с тобой со всеми нашими потрохами. Таких возможностей у него было предостаточно. Взять хотя бы сегодняшний день. Что ему мешало выдать заодно и нас с Вороным?
– Пожалуй, ты прав, – соглашается атаман. – И все же я многое дал бы, чтобы узнать, почему так случилось.
– Не забывай, что о приходе Грицка к Козлюку знали еще и те, кто посылал его сюда. Мог и среди них оказаться предатель. Думаешь, там, наверху, одни святые? Впрочем, лично я склонен считать, что это чисто случайное совпадение. Вспомни, как нелепо погибли Марчук и Ковальский.
– А что, если этот «родственник» нес приказ о назначении меня уездным атаманом? – немного погодя, как бы между прочим, роняет Ветер.
Если бы в эти минуты было светло, то Сорочинский смог бы увидеть, как от этой, впервые высказанной его атаманом вслух, сокровенной мысли на обычно сером лице Ветра появилось нечто похожее на румянец. Однако Сорочинский и без того отчетливо представлял, что в эти мгновения творится в душе атамана. Сорочинский давно догадывался, что Ветер вынашивает мечту о большой власти, о власти над всем уездом, и втайне посмеивался над ним, считая своего атамана человеком никчемным и недалеким, который, не будь когда-то его отец первым на всю волость богатеем, был бы ничем. В то же время Сорочинский понимает, что стань Ветер уездным атаманом, его, Сорочинского, также ожидает повышение – место начальника штаба при столь важной персоне, как уездный атаман, ему обеспечено. Поэтому к стремлению Ветра выбиться в большие начальники Сорочинский относится с двояким чувством.
– Как ты думаешь, Павел Софронович, могло такое быть? – стараясь казаться равнодушным, переспрашивает Ветер.
– А почему бы и нет? – уклончиво отвечает Сорочинский, а про себя думает: «Вон о чем запела пташка! С этого и начинал бы. А то: “сон не берет”, “свежим воздухом вышел подышать”. Будто все дураки – один ты умный».
– Все могло быть, Роман Михайлович, – продолжает Сорочинский. – И если дело действительно важное и ты им крайне нужен, думаю, пришлют еще одного человека. Обязательно пришлют! Куда им деваться. И вот еще что… махну-ка я прямо сейчас – все равно спать неохота – в Сосницу. Может, разнюхаю там что-нибудь об этом Грицке.
– Правильно! – оживляется Ветер. – Махни, Павел Софронович. Наведайся к Палюху. Он должен хоть что-нибудь да слышать.
Сорочинский подзывает Вороного, и оба они направляются в сторону Сосницы. Ветер и его попутчики не спеша бредут в обратную сторону, в глубь Черного леса.
Не проходит и получаса, как лес расступается, и в тусклом свете мелькающей между верхушек сосен золотистой скобки луны показывается небольшое озерцо и маленькая поляна, окруженные со всех сторон сплошной стеной леса. На поляне стоит почерневшая
