раз вздрагивала во сне. И за завтраком не было аппетита.
Настя поджарила яичницу, но не притронулась к ней. Я поковырял вилкой и ограничился кофе. Угрюмое молчание висело над кухней.
От нечего делать Настя стала расставлять посуду в шкафу. Наткнулась на мою старую фотографию. Черт знает что она там делала. Вообще-то у меня фотофобия. Никогда не фотографируюсь. Наверное, потому, что на школьных фотографиях всегда выглядел придурком. То сижу враскоряку, то волосы торчат дыбом, а в самом лучшем случае криво повязан пионерский галстук.
– Что это за фотка? – спросила Настя. – Почему такая грязная? Ты на ней урод.
– Это портрет. Как у Дориана Грея.
– Не всосала.
– Она говняется, а я не старею.
– Чего делать будем? – спросила Настя. Уже во второй раз.
– Надо бы… как это называется… лечь на дно. Посидеть дома недельку.
Она кивнула. Я, конечно, прав, но вчера мы пропили последние деньги. Нужно что-то есть. А в нашей ситуации желательно еще и пить.
Как мне надоели эти деньги. Кто их только придумал? Лидийцы какие-то. Но делать нечего. Придется идти в редакцию. В конце концов, я там работаю.
В бухгалтерии мне заплатили. Уже хорошо. Мне бы сразу домой, но я зашел пообщаться.
На душе повеселело.
Редакция у нас хорошая. Как-то я написал про нее стихи:
Сидит редактор. Хмурый.
Напротив две секретарши-дуры,
Политаналитик – рупор прогресса,
Спецы по культуре,
По архитектуре
И бывшая поэтесса,
Бездельник колумнист,
Собиратель слухов,
Бумаги чистый лист,
В остальном – глухо.
Редактору все равно
(Много печали в знании),
Бейся не бейся, давно
Не идет издание.
Хоть кури, хоть ори.
Пришла полоса признания.
Прошла полоса признания
Недели через три
После создания.
Стихи успеха не имели.
Сегодня я увидел только черные квадраты мониторов. А в дальнем углу – Гаврилу Пожрацкого, который что-то строчил в блокноте.
Гаврила Пожрацкий – молодой человек пятидесяти двух лет, с длинными волосами и короткими жирными ножками. Говорит безостановочно. Ему бы на радио, да дикция подкачала.
– Привет, – говорю.
– Здорово-здорово. Не поверишь, брат, когда пишу, верю каждому своему слову. Назавтра могу написать прямо противоположное – и тоже буду верить.
– Меня всегда возмущало твое легкомыслие. Есть в нем что-то женское.
– Ерунда. Просто сильный эмоциональный заряд. Можем же мы любить бабу, потом ненавидеть, а потом любить и ненавидеть одновременно. А баба, заметь, все та же.
Я совершил ошибку. Нельзя было упоминать о бабах при Пожрацком. В комнате повешенного о веревке не говорят. Повешенные не терпят дилетантских рассуждений о веревках. Пожрацкого
