у самого Раскольникова умыкнуть!.. И в Тифлисе сажали меня меньшевики… Вас Валерием зовут? Как Брюсова… Имя слишком сладкое, не мужское какое-то…
Гривнич тем временем присмотрелся к Осипу Мандельштаму, этому внешне нелепому, удивительно нескладному устройству, производящему гениальные стихи. Половину культурной России они очаровывают, а вторую половину ставят в тупик. Небольшого роста, худенький, Мандельштам столь суетлив, что исчерпывающе заполняет комнату. Носится взад-вперед, по-гвардейски прямо, неестественно для комнатного пишущего человечка держа спину и откидывая лохматую голову, а ноги ставит так, будто в пуантах и словно вот-вот поднимется на них. В его нынешнем обличье отразился болезненно переживаемый и Гривничем душевный кризис, настигающий каждого мужчину около тридцати: молодость неотвратимо вытесняется зрелостью, а та воспринимается неадекватно трагически, как первый стук в твоё окно старости и смерти. На внешности Мандельштама этот всечеловеческий диссонанс отразился с катастрофической структурностью: сквозь прославленный в годы дебюта облик молодого Пушкина (правда, с проплешиной на темени – но кто поручится, что у живого молодого Пушкина не было проплешины на темени?) неумолимо просвечивает не зрелый муж, а вот именно старец, капризный в мощи зрелого интеллекта, беззубый, с беспомощно заострившимися носом и подбородком.
– Вы – почему? Зачем пришли?
Чудак уже застыл на месте и смотрит на него с выражением стоического терпения.
– Осип Эмильевич, я обращаюсь к вам от имени инициативной группы по подготовке к столетнему юбилею Федора Михайловича Достоевского. Мне поручено передать вам предложение войти в юбилейный комитет и…
– Какая глупость! Разве России сейчас до Достоевского? И Горький ваш его не любит, и Ленин… И я как-то… Чего в детстве не прочитаешь, потом уже навсегда не твоё. У нас в книжном шкапчике, завешенном от солнца зелёной тафтой, стоял многотомный Достоевский в издании Маркса, из приложений к «Ниве», пол-России покрывших бедными томиками в картонных обложках… В семье он считался «тяжёлым», мне был не разрешен… И он ведь антисемит, ваш Достоевский!
– Достоевский? – ахнул Гривнич.
– Как же не антисемит? Если сам был поляком и поляков ненавидел, то можете представить себе, как такой человек мог относиться к евреям!
Гривнич развел руками. Понизил голос:
– Я надеюсь, что вы измените своё решение, если узнаете о неявном, подспудном деянии, которое предстоит выполнить юбилейному комитету…
На сей раз Мандельштам выслушал Гривнича с удивительной кротостью, ни разу не перебил, хоть и не прекратил раздражающего хождения по комнате. Помолчав, сверкнул значительно глазами, проговорил:
– Глубинная, корневая идея просто замечательна, более того, признаюсь, что полностью с нею солидарен… Да и кто из порядочных людей в России думает иначе? Все так же думают, только не все умеют выразить… Я как раз собираюсь изложить подобную концепцию в нескольких статьях. Если в двух словах…
