, но всю неделю этот город горит. Выйдешь вечером на променад и сразу начинаешь кашлять от дыма… там пожары, тут пожары… Прибавьте ко всему слякоть и страшный ветер. О мон дье, вам и не представить, как я скучаю по родному Провансу. У нас чудесно осенью, всюду витают запахи цветов и свежего, только что отжатого из оливок масла. Искренне надеюсь, наш император… то есть, я хотел сказать, ВЕЛИКИЙ император, договорится с вашим царём о мире, и мы поскачем домой…
Француз вдруг резко оборвал речь – сообразив, что чересчур разболтался с незнакомцем. Проклятая общительность. Следует помнить: он не в гостях, местные жители опасны.
Старик ласково кивнул ему. Сморщенный, как смоква, сухонький, седые волосы до плеч, мутные водянистые глаза – лет под девяносто, не меньше. Кажется, выжил из ума. Но такое часто случается: кто слишком долго ухаживает за помешанными, сам в итоге теряет разум. Не дожидаясь приглашения, Пьер прошёл вглубь по отсыревшему коридору, прямо по обрывкам бумаги – печку в особняке, вероятно, топят книжными страницами.
Дикий народ. Знакомо ли этим варварам слово «культура»?
Дойдя до гостиной, Пьер огляделся. Да… ну что сказать… похоже на тюрьму. Дедушка семенил рядом – эдакий божий одуванчик, ногу чуть приволакивает, серый сюртук протёрся в локтях и на спине. Видимо, сюда и раньше заходили французские офицеры, – старичок ничуть не удивился его появлению. В сумраке что-то прошуршало: ладонь Пьера инстинктивно легла на рукоять пистолета. Хозяин шамкающе рассмеялся.
– Мышки-с. Не бойтесь, ваше благородие, – совсем малюсенькие.
Пьер усмехнулся, искоса бросив взгляд в зеркало на стене.
Отражение (щедро припудренное слоем пыли) явило ему подтянутого офицера в синей форме с эполетами лейтенанта. Из-под кивера выбивались чёрные кудри, шею обвили с десяток золотых цепочек – стесняться нечего, лишь дурак удержится от соблазна, когда в городе столько брошенных второпях домов. Старик вполне сносно болтал по-французски, но Пьера это уже не удивляло: языком империи тут владел каждый второй – если, конечно, не брать в расчёт дремучих крестьян. Особняк изрядно отдавал затхлостью – из стен сочилась влага, воздух пропах мышиным помётом и плавящимся воском свечей. Русская усадьба. Здесь раньше жил богатый боярин (Пьер не очень разбирался в местных титулах), который, как ему рассказали, завещал здание под скорбный дом. Нет чтобы устроить культурное публичное заведение – ведь приличных девушек (из тех, что по цене двадцать франков за ночь) в Моску и с охотничьими собаками не найдёшь. О, кстати… Почему совсем не видно душевнобольных?
– А, пардон… Месье, меня крайне интересует – куда делись ваши подопечные?
Старик грустно пожевал бесцветными губами.
– Их вывезли, сударь. У каждого нашлись родственники, они и озаботились, да-с. Осталась лишь девица, одна-одинёшенька… сиротинка. Когда забирали остальных, она спряталась… Обнаружив бедняжку, я не смог её бросить. Настоящий ангел, поверьте мне. Сидит целыми днями у себя в келье, никого не трогает. Вы ведь не причините ей зла? Девочке восемнадцать лет – она дитя с чистейшей душой и кристальными помыслами.
Пьер скрипнул зубами. Он был без женщины пятый месяц и с редким удовольствием причинил бы кому-нибудь зло. Возможно, даже пару раз подряд. Но сумасшедшая… Опасно. Этот город и так сущий ад – на губах вкус пепла, что сыплется со свинцовых туч. Кто знает, какими бесами одержима мадемуазель? Ему нет до неё дела. Полковник приказал отыскать дом для постоя драгун – и, кажется, он его нашёл. Особняк напоминает тюрьму – мрачно, темно, сыро, но ничего… В комнатах разожгут костры, бумаги предостаточно. Большинство подходящих для житья зданий в Моску выгорело дотла, эскадронам вместе с лошадьми приходится квартировать в церквях – маршал Даву и тот ютится в келье варварского монастыря. Скоро наверняка грянут заморозки, люди уже вовсю простужаются. Девушка… ну какая разница. Не ему пригодится, так солдатам.
– Могу я взглянуть на неё, месье? Тысяча извинений за беспокойство.
– О, конечно, сударь. Следуйте за мной, сильвупле.
Они прошли шесть комнатушек подряд – таких же тёмных, узких и холодных. По углам были свалены наспех старые книги для растопки, полусгнившие меховые шубы и даже охапки сена. Пьер не делал выводов – русские вообще странные, их сложно понять умом.
На входе в келью девушки отсутствовала дверь. Старик приложил палец к губам.
Пьер так и открыл рот: убогая действительно была ангельской красоты. Просто фарфоровая куколка – если рассматривать её в профиль. Бледное лицо с нездоровым румянцем освещали огоньки свечей. Склонившись над грудой бумажных листов, она, стиснув в пальцах гусиное перо, лихорадочно покрывала страницу крупными буквами. И столь увлеклась своим занятием, что даже не заметила посетителей.
– Что именно она пишет, месье? – шепнул француз.
– Книгу, – коснулся губами его уха старик. –
