Гунга глотает большие куски. На дамбе всегда найдется достаточно места для лишнего камня. Я говорю это Чота-сахибу, – под этим именем он подразумевал Хитчкока, – а он смеется.
– Ничего, Перу. Через год ты можешь выстроить мост по своему вкусу.
Ласкар усмехнулся.
– Тогда это будет сделано иначе – мой мост не будет таким, как Кветтский; он будет без каменной кладки под водой. Я люблю висячие мосты, которые летят с берега на берег одним взмахом, словно сходни. Тогда никакая вода не может принести вреда. Когда приедет открывать мост лорд-сахиб?
– Через три месяца, когда станет прохладнее.
– Ого! Он похож на Бурра Малум. Он спит внизу, когда идет работа. Когда все кончено, тогда он выходит на палубу, дотрагивается до чего-нибудь пальцем и говорит: «Черт возьми! Здесь не чисто!»
– Ну, Перу, лорд-сахиб не будет чертыхаться.
– Да, сахиб; но все же он выходит на палубу только тогда, когда работа окончена. Даже Бурра Малум «Нербудды» сказал раз в Тутикорине…
– Ну тебя! Ступай отсюда! Я занят.
– Я также, – ответил Перу, нисколько не смутившись. – Можно взять джонку и поплавать вдоль дамбы?
– Чтобы укрепить ее руками? Я думаю, она довольно прочна.
– Нет, сахиб. Дело вот в чем. На море, в «Черной Воде», у нас есть достаточно простора, чтобы беззаботно носиться взад и вперед. Здесь у нас совсем нет места. Видите, здесь мы ввели воду в док и заставили ее бежать между каменными стенами.
Финдлейсон улыбнулся при слове «мы».
– Мы взнуздали и оседлали ее. Она не похожа на море, которое может разбиваться о мягкий берег. Она – матушка-Гунга – в железных цепях.
– Перу, ты ездил по свету даже больше меня. Поговорим теперь как следует. Насколько ты – в глубине сердца – веришь в матушку-Гунгу?
– Во все, что говорит наш жрец. Лондон – Лондон, сахиб, Сидней – Сидней, а порт Дарвин – порт Дарвин. И матушка-Гунга – матушка-Гунга, и, когда я возвращаюсь на ее берега, я знаю это и поклоняюсь ей. В Лондоне я поклонялся большому храму у реки, потому что Бог находится внутри него… Да, в джонку я не возьму подушек.
Финдлейсон сел на лошадь и поехал к бунгало, в котором жил со своим помощником. За последние три года это место стало для него родным домом. Он жарился во время жаркого времени года, обливался потом во время дождливого и дрожал от лихорадки под тростниковой кровлей; известковая штукатурка у двери была покрыта набросками чертежей и формулами, а дорожка, протоптанная к циновке на веранде, указывала, где он ходил, когда бывал один. Для работы инженера нет восьмичасового ограничения, и оба они, Финдлейсон и Хитчкок, ужинали в верховых сапогах со шпорами; куря сигары, они прислушивались к шуму в селении, когда рабочие возвращались с реки и начинали мелькать огоньки.
– Перу отправился в джонке. Он взял с собой двух племянников, а сам развалился на корме, словно командир, – сказал Хитчкок.
– Это
