style="font-size:15px;"> Томский взял у Юрия бутыль и отхлебнул самогона.
– Фу! Что за шмурдяк ты хлебаешь в одну глотку?
– Не знаю. – Корнилов икнул. – Русаков всех таким потчует…
– Сколько можно, Юра? Ты завязывать не собираешься?
– Завяжешь тут с вами… Не могу я больше. Ни с самогоном, ни без него. Спать не могу. Трезвым быть не могу. Если не выпью, сразу мысли всякие в голову лезут. Воспоминания. Ганза. Рублевка. Причем только плохое вспоминается. А ведь было и хорошее, Толян! Ведь было же?!
– Было, Юра. Много хорошего было.
– И где ж оно? Куда подевалось?! Значит, затупились наши сабли? Не осталось больше пороха в пороховницах?
– Ага. А ягод в ягодицах. Выбираться, Юра, нам из Метро надо. Иначе – кранты.
– Куда?
– Найдем куда. Главное – отсюда.
– Ну… Это… Я – только за. Клен ты мой…
Корнилов попытался взять у Толика бутыль, но рука его бессильно обвисла, голова склонилась на грудь. Юрий покачнулся и едва не упал с табурета. Храп его был не менее громким, чем песня.
Томский поставил бутыль на пол, взвалил обмякшее тело Корнилова себе на плечо и отнес в ближайшую каморку. Уложив на кровать, сочувственно посмотрел на друга. Усталое лицо, усеянное мелкими каплями пота. Рыжая недельная щетина. Расстегнутая чуть ли не до пупа гимнастерка, а под ней – майка не первой свежести. Мятые галифе. Нечищеные берцы с оборванными шнурками.
Бывшего офицера Ганзы, лидера рублевских повстанцев-гастов вынужденное безделье превратило в пьянчугу.
Корнилов, как и Томский, тоже переживал депрессию, но боролся с ней по-своему.
Прирожденные авантюристы, любители головокружительных приключений и риска, они не умели жить спокойно. Размеренность и предсказуемость, к которым стремились обычные люди, губительно сказывались на тех, чье существование было подчинено борьбе. С людьми и обстоятельствами, со злом и несправедливостью. С собственными комплексами и страхами. С мутантами, порожденными радиацией, и людьми, обрадовавшимися тому, что Бога больше нет и некому наказывать за совершенные при жизни преступления.
Толик вздохнул. А сабли-то действительно затупились.
Он вернулся к своему верстаку и сосредоточился на работе.
Часа через два Корнилов вышел из каморки, потер глаза.
– Толян, ты моей бутылки, часом, не видел? Голова трещит…
– Нет никакой бутылки, Юра, и не будет. Ты мне трезвым нужен.
– Ну, от ста грамм мне ничего не сделается.
– Иди-ка сюда.
Томский поманил Корнилова пальцем и подвел ко ржавой, наполненной водой бочке.
– Че тебе?
– А вот че!
Толик схватил друга за шиворот, подтащил к бочке и, надавив на затылок, окунул его головой в воду, удерживая в таком положении секунд десять.
– Совсем охренел?! – заорал Корнилов, отфыркиваясь. – Я чуть не захлебнулся. Вода же холодная!
– Да
