им допуск, и боялись его лишиться. А дядя Игорь был сам по себе. Именно такой невесомой, отдельной судьбы и хотел себе мальчик.
На Пасху у дяди Игоря на длинный стол стелили тонкую льняную скатерть, на которой красной вязью с ятями и ерами были вышиты пословицы. Ставили подсвечник на двенадцать свечей, темно-зеленые, с золотым ободком, рюмки. Дядя Игорь снимал со стены старую гитару: в зарешеченном струнами круглом оконце светилось тусклым золотом клеймо мастера.
Дядя Игорь, ребячески невысокий – ему даже приходилось подкладывать подушку на стул, – худой, с длинными седыми волосами, по-женски пышными, в сером, тонкой шерсти пиджаке и белой сорочке, казался артистом, немного фокусником, умеющим оживлять вещи. Рюмки, столовые приборы в руках гостей будто чертили какой-то чертеж, воссоздавали из небытия нечто, о чем не имел представления никто из присутствующих, не осознающих, что они тут – всего лишь дублеры иного застолья.
Дядя Игорь дирижировал беседой, не прилагая к тому ни малейших усилий. Мальчик замечал, как перестает сутулиться, разгорячается замкнутый обычно отец, хорошеет мать, раскрепощаются другие гости, будто дядя Игорь наводит на них веселый лоск, волнительный румянец, учит заново ощущать вкус еды, остроту острого и соленость соленого. Ни слова о лабораториях, государственных заданиях, испытаниях, агрегатах, премиях, формулах, уравнениях, военной приемке, смежниках. Взрослые не слишком знали, о чем еще можно говорить, поэтому смешно конфузились, подливали вина или водки. Дядя Игорь пел под гитару песни, которых мальчик нигде больше не слышал, а потом включал проигрыватель, и с черной лаковой пластинки летели, кружась, танцевальные мелодии, настолько чужие, что ему казалось, он слышит не музыку, а голос самой пластинки, состоящей из иноприродного, небывалого вещества.
Когда начинались танцы, детей отсылали – поиграть. Этого момента и ждал мальчик. Играли в прятки, так повелось с младшего возраста: только в квартире у дяди Игоря было достаточно укромных мест, чтобы прятаться и искать по-настоящему, долго и без поддавков.
Теперь дети подросли, поддерживали старый обычай как бы нехотя, от скуки. Но на самом деле игра обрела новый смысл: мальчики слушали девичье дыханье, девочки прятались за шторой, иногда нарочно подыгрывая, чтобы их нашли. В обволакивающей полутьме комнат просыпались первые чувства. Одна только, дальняя, в конце коридора, комната всегда была заперта.
Мальчик любил эти часы игр. Он прятался лучше других, умел остаться незаметным на самом виду. Девичьи силуэты его не волновали; у него был иной объект вожделения.
Тот, кто прячется, видит пространство как бы с изнанки, глазами вещей, стен, фотографий. Старается слиться с местом, в пределе – стать его частью. Так и для него собственно прятки были лишь прологом к путешествию, к погружению в притягательное чужое, в жилье и житье дяди Игоря.
Он замирал, окруженный утратившими материальность, превратившимися в бархатные призраки вещами,
