нарушать. Да и знал Фаддей, каково бесприданницам в иных семьях достается, не мог он у сестер их будущее забрать. Вот и пришлось на поклон идти. Да он по молодости еще слова не имел – за него старшие решали.
Мать с дядьями тогда и рассудила: Мефодий, отец Пимена, хоть и не близкий, да все же родич, должен вроде в понимание войти. Да вот дядья-то не кровные, сестрам материным мужья, сами тому же Мефодию родней приходились. Чего они присоветовать могли? Агею тогда кланяться надо было, Агею! Он хоть и слыл зверем лютым, а о сотне думал, не дал бы новику пропасть. И в десяток, если не к себе, так еще к кому путному определил бы и справу с конем выделил бы. Не за так, конечно, но наверняка такую, что справой назвать можно. А у Мефодия… Тьфу! И вспомнить противно: за полудохлого коняку, которым и волки бы побрезговали, да кольчугу с мечом, тоже едва живые, такую лихву заломил, только держись!
Только это уже потом, в первом походе выяснилось. Мать вроде и добра сыну хотела, думала, у родича все же потеплее будет, да без должного понятия о деле воинском что решишь? Вот и доверилась дядьям. Откуда же ей знать, чем это для сына обернется. И обернулось, да еще как!
Другие новики уж давно мечами махали, а Фаддей все то навоз тягал, то дрова колол… И неизвестно, чем бы это все кончилось, кабы Агей не углядел да в морду Мефодию не залез, за то, что новик вместо учебы воинской, как холоп, на него горбатит. Пригрозил: еще увидит, Чуму себе заберет, а Мефодия тот навоз жрать заставит.
Учить начали и с хозяйских работ убрали; с Агеем спорить – дороже обойдется. Да вот не полегчало, Мефодий его от Агеевой мордотычины больше любить не стал: в мальчики для битья определил в десятке. Все затрещины, все оскорбления ему доставались. Воинской сноровкой тоже не особо делились, да оказалось, что выучка Гребня дорогого стоит. Чума не только своих одногодков, но и новиков второго года частенько опережал. Всеобщей любви это ему не добавило, но цепляться стали меньше. Да и то только ратники, а новики били его несколько раз всей гурьбой. Сильно били, чтобы покорился. Вот тогда-то впервые и вспыхнуло в нем то бешенство, за которое потом получил свое прозвище.
Сейчас-то понятно, а тогда все врагами виделись. Одни мордовали, как могли, другие смотрели да молчали. Это для ума понятно: коли мать отдала в учение к одному десятнику, так другому не с руки вмешиваться, а для души… За что его Мефодий невзлюбил? За что принижал? Он что, хуже остальных был? Или слову, не им данному, не верен? Всех, кто и в подметки Фаддею не годился, уже в ратники определили, а его Мефодий все в новиках держал, долю его на себя считал, да в каждую заваруху вместо близкой родни пихал. Сколько ран тогда огреб – за всю жизнь потом не было столько. Потому и кидался очертя голову в драку даже не на слово, а просто на взгляд косой. И люто дрался – никого не жалел и себя не помнил. Но это и помогло выстоять и отбиться – побаиваться его стали.
А может, так бы и сгинул Фаддей, если бы Гребень свое слово не сказал. Не молод он уже был, но Мефодия перепугал до икоты, когда
