Вскочил и убежал к Анне, в комнату.
– Я уезжаю! – закричал он. – Этот черный ублюдок опять начинает меня дразнить!
– Да бросьте вы, Алеша, – вдруг вмешалась откуда-то взявшаяся Клавуша, – ласки вы просто не понимаете!!
Вскрикнув, Христофоров схватил сумку и унесся – через двор, на улицу. По дороге ему показалось, что Бог, как Он есть на самом деле, а не в учениях, действительно противоречит его, Алешиному, существованию. От этого Христофоров вскоре почувствовал себя страшно поглупевшим и совершенно выкинутым из мира. Даже тело свое он ощутил не на месте.
Между тем Анна пошла пробирать Падова. Она видела, что после всех этих бурь по поводу вещи в себе, после этого «начинающегося синтеза» с подспудно-народным мракопомешательством Падов сам находится во власти какой-то внутренней истерики, во власти своей стихии. Она чувствовала также, что сейчас ему нет до нее дела.
Посреди всеобщей оторванности, посреди своих вспышек любви к идеальным, умопостигаемым сущностям и «бредовым» мирам Анна нередко остро чувствовала и людей, разумеется, близких ей по духу.
Поэтому отношение Падова задело ее. Ей было обидно, что она не в центре Толиного состояния, и чтобы поддержать себя, она, спускаясь по лестнице, погладила собственную грудь, на мгновенье захлестнувшись в любви к себе.
– Оставь ты в покое Алексея, – накинулась она на Падова, – что тебе он? Пусть живет в своем комфортабельном, христианском мирке…
Но Падов прервал ее.
– Вот что, – тихо проговорил он, – я чувствую: что-то надвигается… Ты оставайся здесь, если хочешь, а мне надо уехать. Но скоро мы все равно увидимся.
По Толиному лицу Анна видела, что он говорит правду и что он бесповоротно куда-то уезжает, вернее, бежит…
«Чем скорее, тем лучше», – подумала она.
Через час Падов уже выходил из дому. Но до этого он о чем-то долго шептался с Клавой. Как потом Анна узнала, речь шла о Федоре.
Анна проводила Падова почти до самой станции. Она не знала, с кем прощается: с вещью в себе или с человеком.
Поганая кошка все время бежала и мурлыкала около ее ног. Испугавшись мыслей, направленных на мир, Анна ушла в себя и там, на дне души, видела озарения; в озарениях и пришла домой.
Далеко, под деревом кто-то истошно выл.
Измученная, Анна рухнула в постель и заснула.
Посреди ночи ей стал видеться сон. Сначала она увидала Извицкого – того самого, про которого Алеша Христофоров говорил, что он кошмарен. Пожалуй, после Падова он был самым близким для Анны.
Извицкий вошел тихо-тихо, открыв дверь Анниной комнаты, здесь, в сонновском доме. Но, как часто бывает во сне, пространства смешались: сама комната виделась та, в которой Анна жила в Москве. А окно из нее вело не в Москву, а в синее пространство, где реяли голуби, точно сорвавшиеся с религиозных картин.
Извицкий как будто замешкался, осматриваясь, словно ничего не узнавая.
