больше… Рукава закатаны, кителя расстегнуты до пупа – жарища неслабая стоит, – и по ухваткам видно, что эти мордовороты не вчера призваны, повидали кой-чего. Несуетливые такие, хваткие. И смотрят они исключительно на хозяина, а в нашу сторону и глазом не поведут, как будто нас нету! Ну вот нету тут нас, и точка!
Потом заходит третий, тоже пропыленный, небритый, с мотоциклетными очками на фуражке. Ага, офицер, обер-лейтенант – нас давненько начали учить разбираться в их знаках различия и всем таком прочем. Вряд ли старше меня, я так полагаю (мне в то лето двадцать восемь стукнуло). От пуговицы кителя у него красная ленточка – ага, это мы тоже знаем, Железный крест второй степени: повоевал, нибелунг…
А уж форсу в нем – мама родная! Прямой, словно аршин проглотил, подбородок задрал, руки за спину заложил этак барственно, оглядывается, словно к диким папуасам попал. Руки чешутся невероятно, так бы и шарахнул в упор, меж нами метра два, не больше.
Только – нельзя. Потому что и этот нас не видит. В упор, как говорится, не видит. А видит он, такое у меня предположение, самую обыкновенную стену, такую же, как остальные, обитую повыцветшими бумажными обоями. Только такой из его поведения и можно сделать вывод.
Что-то он коротко приказал – и солдаты пошли дом осматривать. Хозяин, сука гладкая, на сей раз картузик свой сдернул со всем почтением, и в спине малость прогнулся. Чует силушку, гнида, это ж ему не мы…
Обер-лейтенант усмотрел наконец фотографию, оживился чуточку, ткнул в нее стеком:
– Ду?
Это я с моим кое-каким знанием немецкого понимаю: он спросил «Ты?» Хозяин закивал и, к некоторому моему удивлению, отвечает на корявом немецком: «Так точно, господин офицер, я и есть, рядовой императорской армии, девятьсот шестнадцатый год…»
Обер-лейтенант свысока роняет:
– Мой отец в ту войну был полковником… Откуда знаешь немецкий?
– В плену у вас был, – отвечает хозяин. – Там выучился немного.
– Это хорошо, – говорит обер-лейтенант все так же свысока. – Слуга должен понимать язык господина… Русских солдат не прячешь?
Тут хозяин, сделавши презлую физиономию, объясняет, что в жизни бы не стал красных прятать – потому как они, отступая, все амбары под метелку выгребли, всю скотину и прочую живность увели, кур подобрали всех до единой и припасы из погреба забрали чуть ли не подчистую. Грамотно лепит, стервец, не переигрывает, сокрушается в меру, хоть сейчас на сцену выпускай…
Тут вернулись солдаты, доложились. Офицер их отослал, небрежно махнув рукой, говорит:
– Солдат ты и правда не прячешь. Это хорошо. Мы, немцы, умеем ценить лояльность. К тому же ты был в Германии, видел европейскую цивилизацию… которая теперь пришла сюда, в вашу варварскую страну, – и усмехается: – Как мне доложили, большевики полностью твои припасы не расхитили… Ты готов добровольно поделиться частью провианта с доблестной германской армией?
Наш космач этак умильненько:
