я справлялась, с аспирантами дело обстояло хуже. Учащиеся жили по пять человек в комнатах, одна кухня на всех и санузел. У аспирантов условия были намного лучше, им давали боксы: на двоих пара комнат, правда, маленькие, шестиметровые, между ними шкаф, дверь в такую квартирку запиралась. Боксов у нас было четыре штуки. Тесно, зато отдельное жилье, с тем, кто во второй комнатке поселился, можно не общаться, створку закрыть и в одиночестве остаться. Аспирантов всего восемь человек было, им хорошо жилось – кухня и душ свои, правда, общие с соседом, но только для них двоих. Пиши диссертацию спокойно, трудись, все условия есть. Но большинство ребят считало аспирантуру чем-то вроде отпуска, два с половиной года они ничего не делали, потом спохватывались и за шесть месяцев спешно сляпывали диссертацию. Паша Бубнов разгильдяйничал, целыми днями где-то бегал, над книжками не сидел, часто компании в комнате собирал. Друзья у него были, как сейчас говорят, элитные, все чуть его моложе, еще студенты. Никита Рязанцев, сын ректора, Федя Холодов, его отцу институт принадлежал, Андрюша Крапивин, тот из семьи Эдуарда Семеновича, профессора, заместителя Виктора Петровича.
– Похоже, Бубнов знал, с кем корешиться, – улыбнулась я.
– Нет, неправильно подумали, – не согласилась Тамара Яковлевна. – Как раз расчетливости в Паше не было. Он тесно общался и с Песковыми, Васей и Ритой, братом и сестрой. Те были не москвичи, приехали из глухой провинции с золотыми медалями поступать, ребята без денег и связей. И Оля Казакова не столичная штучка, нищая совсем, на моей памяти все годы в одних ботинках ходила. В институте много девочек из богатых влиятельных семей крутилось, идешь по коридору – дорогими духами пахнет. Паша, кабы хотел, мог любую подцепить, но он товарищей не по положению родителей выбирал, а по душевным качествам. Многие пытались к компании Бубнова примкнуть, в особенности девушки. Да и понятно почему – там такие женихи! Красавцы с положением. Но ребята никого к себе не подпускали. В вузе они со всеми общались, в буфет шли большой стаей, на переменах толпой, но после занятий ограничивались только своим кругом. Паша у них за главного считался. Во-первых, он старше на пару лет, во-вторых, лидер по натуре, умел людей очаровывать. У меня особых претензий к компании не было. Помню, они все песню под гитару пели, протяжную, мне нравилась. Там слова такие в припеве: «Мешал, Мешал…»
– «Мишел, май Белл», – промурлыкала я. – Известная мелодия «Битлз», о любви.
– Тихо они общались, – продолжала Леднева, – не пили, не орали. Правда, курили. Я к Бубнову стучала и выговаривала: «Имей совесть, весь этаж задымил. И время за полночь, пора угомониться». Он никогда не спорил, быстро отвечал: «Все, все, Тамара Яковлевна, гости разбегаются». Лентяй был ужасный, но милый, я даже разрешала ему иногда приятелей у себя на ночь оставлять. А вот девушка Пашина, Оля Казакова, та еще штучка была. Аспирантка самого ректора, Виктора Петровича Рязанцева, единственная, кого тот хвалил за ум и трудолюбие. Оля в библиотеке пропадала, над книгами чахла. Как уж они с Пашей в пару сложились, одному богу известно. Но с первого
