, восстановил развалившийся пятистенок, стал разводить кур, коз, в общем, хозяйничал и огородничал. За два сезона руки матери покрылись плотным загаром, ладони – мозолями. Теперь вилы и лопату она держала так уверенно, словно не возилась всю жизнь с микроскопами и пробирками. Сын залетал в деревню ежегодно, именно залетал, оставляя после себя запах дорогого одеколона.
Работать на земле Гуров-младший не умел и не любил. Мать с отцом сына не осуждали; человека нельзя на землю посадить; он должен прийти к ней сам и уже не расставаться.
Гуров поговорил с родителями по телефону, сказал, днями будет, однако душа его раздваивалась. Он очень хотел видеть отца с матерью, но терпеть не мог носить кирзовые сапоги и копать грядки. Гуров не любил копать их весной, когда земля радостно хлюпает, ожидая посева, не любил ковырять ее летом, заскорузлую, высушенную солнцем. Да и осенью, когда земля щедро вознаграждала труд человека, помидоры трескались под собственной тяжестью, а укроп, кинза, петрушка и лук благоухали, работать в огороде он не любил. И хотя мать утверждала, что родила его в крестьянской избе почти одновременно с теленком, опер был убежден, что он – дитя городского асфальта. Он знал и понимал город, исход родителей из цивилизации воспринял философски, заявил, что, если жизнь сложится нормально, имея в виду, что его не убьют раньше, он приедет к старикам с внуком, и они станут показательными фермерами.
Итак, полковник, опер-важняк, собирался к родителям в деревню на побывку.
В это время и раздался звонок в дверь. Гуров, уверенный, что явился друг и коллега Станислав Крячко, собирался уж отодвинуть тяжелый засов. Но в последний момент машинально пригнулся к «глазку» и, к своему удивлению, увидел рядом со Станиславом Марию.
Их любовь продолжалась более года, со времени развода Гурова с первой женой. Срок был воистину рекордным. Женщины обожали Гурова, влюблялись постоянно, но жить с ним под одной крышей долго не могли, покидали его со слезами и стенаниями. Мария ушла с полгода назад молча, но на то она и была талантливой актрисой, не умела быть похожей на всех.
– Что ты сопишь и не открываешь? – Мария нетерпеливо, с вызовом забарабанила кулачком по двери. – Наверное, в трусах и небритый? – не удержалась она от насмешки.
– Бритый, но босиком, – Гуров распахнул дверь. – Здравствуй! Не представляешь, как я рад тебя видеть! – С чего это он вдруг осип?
– Попробовал бы ты сказать иное! – Мария чмокнула его в щеку, прошествовала в квартиру. – Стас! Заходи, девок здесь вроде не наблюдается.
Станислав Крячко, тоже полковник, был ниже своего шефа на полголовы, но, пожалуй, шире в плечах, розовощек, насмешлив, что не мешало ему, когда требовалось выглядеть необычайно серьезным и солидным. В данный момент требовалось.
– Генеральная уборка? Или никак господин полковник собираются в отпуск, который не отгуляли еще со времен правления большевиков?
Какой хитрец! Кто-кто, а он-то давно был в курсе отпускных планов Гурова: занимали в министерстве один кабинет, виделись сегодня утром, даже пропустили обязательный символический посошок.
От неожиданности Гуров замешкался с ответом. Словно загипнотизированный, он не мог отвести глаз от Марии. Безотчетная мысль, поразившая его при первой встрече, когда его познакомили с Марией на какой-то артистической тусовке, опять зашевелилась в мозгу: что нашла в нем эта красивая, независимо гордая, порой сумасбродная женщина? С самым невинным видом она умела иногда ввернуть соленое словечко, чем повергала в шок далеко не инфантильных оперов, назубок знающих отборную «феню». Могла и наоборот – оборвать грубый армейский анекдотец, рассказываемый обычно в добром подпитии: «И не стыдно вам, господа офицеры, нести такую Пошлость?» Слово Пошлость она всегда произносила с большой буквы. Рассказчик тут же замолкал. Только что хохочущие слушатели в глубоком смущении опускали глаза.
Гуров на друга даже не взглянул, натянул тренировочные брюки и все смотрел на Марию, в который раз поражаясь ее красоте и непонятному, загадочному отношению женщины к нему, рядовому менту, которое по глупости можно было принять за любовь.
Играла Мария или не играла, отличить одно от другого не представлялось возможным, ей было безразлично, находится она в помещении одна или рядом толкутся сотни других людей.
– Дорогой, – Мария взяла Гурова за отворот рубашки, – если мне не изменяет память, ты обещал, что сегодня мы улетаем к морю?
– Я свидетель, – Станислав опустился на диван, взял из стоявшей на столе вазочки горстку орешков.
Быстрее компьютера Гуров просчитал неминуемость своего поражения; единственной возможностью сохранить лицо являлась безоговорочная капитуляция.
– Твоя память, как всегда, безупречна, а я обычно исполняю свои обещания, – ответил Гуров, заметив, как Станислав одобряюще кивнул.
– Надеюсь, ты выбрал не трехзвездочный
