без повода, вообще, а потому и несчастье их было фальшивое. Собравшись, они тотчас начинали читать плохие стихи или ругать власти. Вспоминали уехавших, обменивались данными из писем, выходило, что всем там хуже, чем здесь. Уехавшие, вероятно, так же собирались там и обменивались сведениями, как ужасна жизнь оставшихся.
– Что будет? – говорил Михаил Алексеевич. – А я скажу, что будет. Они примутся теперь за своих.
– Ну, сначала-то нас, – хихикнул Золотаревский, в прошлом фельетонист.
– Нет, мы и на это не годимся. Им надо теперь укрепляться, а от нас какая же опасность? Им свои теперь опасней чужих. Термидор.
– До термидора была Вандея.
– За три месяца, кажется?
– Вандея восстала, а мы по углам шипим, – сказал Захаров, режиссер. Он только что приехал со съемок из Одессы и говорил, что будет нечто грандиозное из эпохи пятого года.
– Иногда шипеть-то пострашней…
– Знаете на что похоже? – говорил Михаил Алексеевич. – Это гальванизированный труп, ровно так, ничего больше. Все умерло еще в пятнадцатом году, я очень почувствовал, просто как отчекрыжило. И Александр Александрович говорил, что все умерло в пятнадцатом. А потом этот труп гальванизировали очень сильным током, и он пошел, только мысли у него все мертвые, слова мертвые, и поет он все время о павших борцах, и ставит им памятники. И так он будет ходить еще некоторое время, даже довольно неуязвимый для всяких врагов, потому что мертвому что же станется? Но потом он начнет разлагаться, и тогда все кончится уже совсем. Я не знаю, когда именно, каким током его надо будет бить, но сам он мертвый, и весь язык его будет мертвый, и разложение его будет долго и гнойно. Если бы он павши в землю умер, то еще что-то могло быть, а так он все перезаразит и отравит, и теперь долго ничего не будет…
К нему, впрочем, никто не прислушался, и он замолчал, стыдясь пророчества, мало уместного в застольном разговоре.
– Интересней, как реставрация пойдет, – сказал Беленсон, уже пьяненький. Этот еврей пил как русский, но когда напивался, из него вылезал именно еврей, всем напуганный, криво ухмыляющийся. – Я думаю, у них уж фигура присмотрена. Абы кому не дадут.
– Должен кто-то из-за границы приехать. Но не царской фамилии, а как бы обновленец.
– Нет, не думаю, – решительно сказал поклонник Кякшт, человек, судя по выправке, военный, поклонник-полковник. – Я думаю, сначала Наполеон, кто-то из своих, из маршалов. Буденный – идиот, а то бы годился.
– Я на Троцкого думаю, – заметил Альтер.
– Это уж вы, Альтер, хватили, – с вопросительной интонацией протянул идиот Игорек.
– Вот увидите. Он самый военный, он сейчас в полуопале, они его приберегают в тени для народной любви. Во время войны все был на виду, потом перессорился со всеми, обозвал бюрократией – по какому праву? Что ж он, сам другой? Он такой же и хуже. И когда народу надоест, они вытащат его, как туза
