драму, и пока голубок и горлица ворковали, Надя мысленно записывала ее.
СУПРУГИ МАТВЕЕВЫ
опера
Декорация изображает комнатку примерно эдак с мышиную норку, рассчитанную на крупную мышку. За круглым столиком на шатком стулике сидит Наденька, пьет чай из саксонского фарфора. Перед Наденькой, упорно отказываясь присесть, стоят супруги Матвеевы.
АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ. Ах, Сашенька! Взгляни, какая Наденька нынче румяная! Аная! Аная!
АЛЕКСАНДРА МИХАЙЛОВНА. Какие у Наденьки щечки.
АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ. Взгляни, какие у Наденьки ручки. Штучки.
АЛЕКСАНДРА МИХАЙЛОВНА. У Наденьки ножки.
АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ. Две, две!
АЛЕКСАНДРА МИХАЙЛОВНА. Наденька, верно, баловница.
АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ. Ах, Сашенька! И ты ведь была баловница, ица, ица!
АЛЕКСАНДРА МИХАЙЛОВНА. Шалун! Шалун!
Дивертисмент. Надя пьет чай. Это пятая чашка за день. Наденька лопается.
Выходило все-таки не так смешно, как в жизни. Вот Женя добавил бы какой-нибудь оглушительной, невозможной ерунды – и сразу стало бы жизнеподобно. Но чтобы придумывать как Женя, надо было жить как Женя, а этого Надя не хотела. Тоже вот сюжет: желая писать как кто-нибудь, начинаешь жить как кто-нибудь, влюбляешься в такую, как Гаянэ, портишь себе всю жизнь. А штука была не в Гаянэ, и даже не в таланте, а штука была – внимание! – в том, что каждое утро Женя наступал в одну и ту же лужу, в луже было все дело, а вы говорите, Гаянэ. Надя всегда так отключала слух, когда ей было неловко.
Парочка Матвеевых жила в мире грозных опасностей, надо было задобривать углы, окна, чтоб не дуло, всех продавцов, которым они улыбались, всех докторов, которых нахваливали, всех соседей, которым они старались услужить. Главным оружием стариков Матвеевых был мед; и хотя всем они были противны, а приемы их – ясны, их брезгливо щадили, и они доживали свой век безопасно, двое обреченных путешественников в стране каннибалов, путники, улыбающиеся направо и налево.
После Матвеевых Наде захотелось к Михаилу Алексеевичу. Она терпеть не могла Игорька, и сам Михаил Алексеевич был ей не до конца понятен – он радовался ей, приветствовал, разучивал с ней песни, читал ровным голосом непонятные, но явно хорошие стихи, словом, благоволил ей, но как благоволят ребенку. Ей иногда невыносимо было слышать его разговоры – он бывал циничен, как лорд Генри, и в самую доброту его поэтому не верилось. Для него не было правил, и она не знала, как с ним говорить, – но после липкого матвеевского меда хотелось горького чая, и у Михаила Алексеевича этим чаем угощали.
На Спасскую она ехала долго и тоскливо, и рожи в трамвае были такие, что страшно глаз поднять, – и Надя думала о том, что ходит к старикам не из милосердия и не из страха перед собственной старостью, не в надежде задобрить судьбу и вызвать неведомого
