него нет – житье на Богословском стало его тяготить. Он ночевал у друзей и случайных любовниц. Такое положение вещей не могло меня устроить, и я постоянно уговаривала его переехать ко мне. В конце концов, он согласился.
Сергей вставал обычно очень поздно, так как ложились мы глубокой ночью. Я подарила ему дорогое душистое мыло и хороший парфюм. Бедный мальчик – он, наконец, мог позволить себе пользоваться одеколоном и пудрой. Шелковые локоны его теперь восхитительно пахли тонким ароматом французских духов. Он пил ароматный свежезаваренный чай из своей любимой золотой чашки, читал. Эту чашку, как и всю посуду, принес мне Илья Ильич. Коллекционная «кузнецовская» чашка тончайшего фарфора – ослепительно белая внутри и сияющая рифленым золотом снаружи. Есенин гордо восторгался ее необычайной легкостью и тонкостью фарфора: «Вот все говорят: китайский фарфор, французский! А посмотрите, каков наш, русский!».
Утром он садился за мой письменный стол и подолгу смотрел куда-то мечтательным взглядом, потом вдруг вскакивал и начинал мерить комнату нервными шагами, затем снова шел к столу, брал чистый лист и начинал писать мелкими отдельными буквами, похожими на зерна.
Целыми днями я занималась своей школой и детьми. Есенин очень любил детей. Всегда у него светилось лицо, когда он видел их маленькие мордашки. Среди учениц у него была любимица, он прозвал ее Капелька. Как-то я спросила у Сергея, есть ли у него дети. С трудом поняв, о чем речь, он выхватил из кармана бумажник и показал фотографию двух малышей – мальчика и девочки. Девочка постарше, светленькая, мягкостью лица напоминающая Сергея, а мальчик темненький и совершенно непохожий на отца.
«Les enfants adorables!» – воскликнула я, и слезы брызнули из моих глаз. Есенин несколько секунд растерянно смотрел на меня, не зная, что делать, а потом крепко обнял. Он покрывал поцелуями мое лицо, шею, руки. Мне стало легче. Я прервала его и благодарно заглянула в глаза. Как странно и как прекрасно! Я могла несмолкаемо говорить о своих идеях, танцах, любви, но с ним, этим маленьким русским пастушком, не знающим ни одного языка, мне не нужны были слова. Он понимал каждое движение моей души.
Очень часто Сергей куда-то исчезал, не говоря ни слова, что меня жутко раздражало. Конечно, он знал, что если скажет мне об этом, то я попытаюсь его остановить. Я никогда не ложилась спать без него, даже если он приходил под утро. В такие вечера Морфей охватывал наш дом, учениц, уютно свернувшихся в своих кроватках, моих верных служанок. Я же читала, прислушиваясь к каждому нечаянному шороху. И тогда возвращался вдруг Есенин с огромной гудящей, ревущей и кричащей оравой пьяных друзей. Я так любила этот момент – словно солнце вышло после бури и своим теплым и живительным светом озарило все вокруг! Перебудив всех, он бешено несся по мраморной лестнице с воплем «Изадора, кушать, кушать!». Бедной Жанне приходилось вставать к плите и печь блины или расстегаи. Всегда с собой компания приносила гармонь. Сергей никогда не мог спокойно пройти мимо этого инструмента, и даже когда видел на улице гармониста,
