и струхнул порядочно.
В страхе заговорил он с ослом:
– Видишь, Йеф, там приближается благородный герцог Люнебургский. Я чувствую, как сильно трёт мою шею верёвка. Надеюсь, не палач почешет мне шею: почесать – это одно, а повесить – это другое. Подумай, Иеф, мы с тобой точно братья: оба терпим голод и носим длинные уши. Подумай, какого доброго друга ты лишился бы, потеряв меня.
И Уленшпигель вытер глаза, а Иеф заревел.
– Живём мы вместе, деля дружно горе и радость, как придётся, – помни, Иеф, – продолжал Уленшпигель. – Осёл продолжал реветь, так как был голоден. – И ты никогда не забудешь своего хозяина, не правда ли, ибо ничто так не скрепляет дружбу, как общие печали и общие радости. Иеф, ложись на спину.
Послушный осёл повиновался, и герцог увидел торчащие вверх четыре ослиные копыта. Уленшпигель сидел уже на его животе.
– Что ты здесь делаешь? – закричал герцог, приблизившись. – Разве ты не знаешь, что в своём последнем приказе я под страхом виселицы запретил ступать на мою землю твоим грязным ногам.
– Помилуйте, господин, – отвечал Уленшпигель, – сжальтесь надо мной!
И, указав на осла, он сказал:
– Вы ведь знаете, что, по праву и закону, кто живёт между своих четырёх столбов, тот свободен[102].
– Убирайся из моих владений, – ответил герцог, – не то будешь повешен.
– О благородный повелитель, как стремительно вылетел бы я из этой земли, будь я окрылён одним-двумя золотыми.
– Негодяй, – ответил герцог, – мало того, что ты ослушался меня: ты осмеливаешься ещё и денег у меня просить?
– Что делать, ваша милость, – раз я не могу отнять, приходится просить.
Герцог бросил ему флорин, и Уленшпигель обратился к ослу:
– Встань, Иеф, и приветствуй господина герцога.
Осёл вскочил и заревел. Затем оба скрылись.
LXI
Сооткин и Неле сидели у окна хижины и смотрели на улицу.
– Что, милая, – спросила Сооткин, – не идёт ли мой сын Уленшпигель?
– Нет, – ответила Неле, – мы уже больше не увидим этого дрянного бродягу.
– Не сердись на него, Неле, – сказала Сооткин, – а пожалей его: он ведь скитается где-то без приюта, бедный мальчик.
– Наверное, приютился где-нибудь в доме побогаче родного, у какой-нибудь пригожей барыньки.
– Я порадовалась бы за него, – сказала Сооткин, – может быть, сидит и ест жареных дроздов.
– Камнями накормить бы его, обжору, тогда бы вернулся домой! – закричала Неле.
Сооткин расхохоталась:
– Откуда такая ярость, дитя моё?
Клаас, в раздумьи связывавший хворост, отозвался из угла:
– Не видишь, что ли, что она по уши влюблена в него?
– Ах, скверная хитрая девчонка! – закричала Сооткин. – Ни звуком не выдала! Скажи, девочка, это правда, что он тебе по душе?
