жа набилась куча студентов, причем многие постоянно отпускали в полный голос замечания, но – удивительное дело, и при этом чистая правда – из всех присутствовавших Фейт и проявила интерес именно к Грир. Грир училась тогда на первом курсе в этом скромном заведении на юге штата Коннектикут и страдала избирательной, но тяжелой застенчивостью. На вопросы отвечала легко, а вот личное мнение высказывала редко. «Что совершенно необъяснимо, потому что личные мнения из меня так и прут. Я просто кладезь личных мнений», – заметила она в разговоре по Скайпу с Кори: с тех пор, как студенческая жизнь их разлучила, они беседовали каждый вечер. Грир всегда была прилежной ученицей и заядлым книгочеем, но почему-то стеснялась высказываться так же буйно и несдержанно, как остальные. В предыдущей жизни это не мешало, в нынешней – еще как.
Что же такое подметила и оценила в ней Фейт Фрэнк? Возможно, думала Грир, скрытую дерзость, на которую ненавязчиво намекала ослепительно-синяя прядь сбоку на голове, среди обычных волос цвета коричневых мебельных панелей. С другой стороны, у кучи студенток были в волосах прядки вырвиглазных оттенков мягкого мороженого, какое продают на сельских ярмарках. Может быть, Фейт – она в свои шестьдесят три года пользовалась немалым влиянием и даже, можно сказать, славой и десятки лет ездила по стране с зажигательными лекциями о доле женщин – просто пожалела восемнадцатилетнюю Грир, которая в тот вечер краснела и запиналась. А может быть, в обществе молодежи – людей, которым еще не уютно в этом мире – Фейт автоматически начинала проявлять чуткость и душевную щедрость.
Грир понятия не имела, чем смогла вызвать интерес Фейт. Зато в итоге четко осознала, что встреча с Фейт Фрэнк стала захватывающим дух началом. До несуразного конца еще было очень далеко.
К моменту приезда Фейт она уже проучилась в колледже без малого два месяца. Большую часть этого времени, посвященного изматывающей притирке к новым жизненным обстоятельствам, она провела, лелея и пестуя собственное несчастье. Вечером первой же ее пятницы в Райланде коридоры общежития заполнил нормальный для такого места гул зарождающейся студенческой жизни – как будто в недрах здания включили генератор. Первокурсники, которым предстояло закончить учебу в 2010 году, вступили в студенчество в эпоху предполагаемого женского равенства, в период, когда девушки-футболистки становились звездами, а презервативы без стеснения засовывали в сумку, в кармашек на молнии – твердый кружок впечатывался в упаковку, оставляя на ней след: так переводят на лист плотно прижатой бумаги узор с надгробия. Весь третий этаж общаги Вули-Холл собирался на гулянки, а Грир, которая никуда не собиралась – разве что посидеть дома и прочитать Кафку к литературному коллоквиуму – лишь наблюдала. Она наблюдала за девушками, которые, нагнув головы и растопырив локти, вставляли в уши сережки, за парнями, которые прыскали на себя одеколон «Стадион» – по запаху смесь сосновой смолы и чего-то копченого. Потом эта перевозбужденная толпа отхлынула из общежития и распределилась по кампусу, разбрелась по разным мутным вечеринкам, на которых одинаково дребезжали одни и те же басы.
Вули, одно из самых старых зданий колледжа, был дряхлым и обшарпанным, а стены комнаты Грир были выкрашены – так она описала их Кори в день приезда – в тягостный цвет слухового аппарата. После всеобщего исхода в общежитии остались одни только потерянные и неприкаянные души. Например, паренек из Ирана, на вид очень грустный, ресницы у него слиплись мокрыми стрелочками. Он сидел на стуле в углу зала на первом этаже и скорбно таращился в стоявший на его коленях ноутбук. Грир тоже пошла в зал – в ее собственной комнате (на одного человека, в отличие от почти всех остальных) было слишком уныло, весь вечер не продержаться – но никак не могла сосредоточиться на чтении: она скоро поняла, что паренек просто смотрит на заставку на рабочем столе, на фотографию родителей и сестры – все они улыбались ему из своего далека. Семейный портрет плавал по экрану, легонько толкался о край, а потом медленно возвращался на место.
Сколько он просидит, глядя на странствия родни по монитору? – задумалась Грир, и хотя сама по родителям совсем не скучала – она еще не простила их за то, что они с ней сотворили, из-за них-то она и загремела в Райланд – парня ей стало жалко. Он вдали от дома, на чужом континенте, возможно, кто-то ему наплел, что это – первоклассный американский колледж, центр науки и просвещения, этакая Афинская школа на Восточном побережье США. Столько потребовалось сложных ухищрений, чтобы сюда поступить, а теперь он совсем один и стремительно понимает, что в месте этом нет ничего хорошего. Да еще и тоскует по родным. Она знала, что такое тоска, потому что по Кори тосковала так непрестанно и настойчиво, что и у нее в душе звучали какие-то душераздирающие басы, хотя Кори находился всего в ста пяти десяти километрах от нее, в Принстоне, а не на другом конце света.
Грир все мучительнее переполнялась чувством сострадания, но тут на пороге возникла страшно бледная девица – она держалась за живот. Девица осведомилась:
– Есть у кого чего от поноса?
– Прости, нет, – ответила Грир, а парень просто качнул головой.
Девица
