пятна. Быть может, я согрешил своей поспешностью, но поймите, что меня зовет отчизна, а от нее я не отрекусь даже ради вас. Неужели вы не утешите меня? Не ободрите? Не скажете доброго слова?
– Вы требуете от меня невозможного, ваць-пане! – ответила со страхом Оленька. – Это невозможно!
– Это зависит от вашей воли.
– Потому-то я вам прямо говорю: нет! Тут панна нахмурила брови.
– Мосци-пане, я многим вам обязана и готова вам отдать все, кроме руки.
Пан Володыевский поднялся.
– Вы не хотите быть моею, ваць-панна?
– Не могу!
– И это ваше последнее слово?
– Последнее и неизменное!
– А может быть, вам не нравится только поспешность моя? Дайте мне хоть надежду!
– Не могу, не могу…
– Значит, мне нет счастья, как не было его нигде… Мосци-панна, не предлагайте мне уплаты за услугу, я не за ней приехал, а если я просил руки, то не как уплаты, а по доброй воле. Если бы вы сказали мне, что отдаете ее, потому что должны отдать, я бы ее не принял. Насильно мил не будешь! Вы пренебрегаете мной – дай вам Бог найти лучшего. Я выхожу из этого дома, как и пришел, и только… Больше я не вернусь! Меня здесь считают ничем! Пусть будет так. Будьте же счастливы, хотя бы с этим самым Кмицицем. Если он лучше, то вы, конечно, не для меня.
Оленька схватилась руками за голову и несколько раз повторила:
– Боже! Боже! Боже!
Но ее страдание не смягчило пана Володыевского, и, раскланявшись, он вышел из комнаты злой и гневный, затем вскочил на лошадь и уехал.
– Ноги моей здесь больше не будет! – произнес он громко.
Сыруц, ехавший позади, подъехал и спросил:
– Что изволите говорить, ваша милость?
– Дурак! – ответил пан Володыевский.
– Это вы мне уж изволили сказать, когда мы ехали в Водокты.
Настало молчание, а затем пан Михал снова забормотал:
– Мне отплатили неблагодарностью. На чувство ответили презрением. Видно, придется умереть холостяком. Так уж на роду написано. Что ни попытка, то отказ… Нет на этом свете справедливости. Что она имеет против меня?
Тут пан Володыевский нахмурился, потом вдруг хлопнул себя рукой по колену.
– Теперь знаю, – крикнул он, – она любит еще того, иначе и быть не может!
Но это не обрадовало его.
– Тем хуже для меня, – прибавил он после минутного молчания. – Если она после всего, что произошло, любит его, то и не перестанет любить. Самое плохое, что он мог сделать, он уже сделал. Он пойдет на войну, прославится, исправит свою репутацию… И в этом ему нельзя мешать, а даже помочь надо, ибо это отчизне на пользу. Правда, он прекрасный солдат… Но чем он ее так взял? Кто угадает? Впрочем, бывают такие счастливцы, что как только взглянут на женщину, она уж готова за ними в огонь и воду. Если бы знать, как это делается, или достать
